Зеленый дом
в подбородок врезался ремень,
портупея - с шашкой у бедра;
врассыпную, словом, детвора.
Что в шинок заходит - не смотри,
пусть в друзья не лезут корчмари;
всякому известно быть должно:
длйа властей - изволь открыть окно;
То ли к виноградне май суров,
и по склонам виден ряд костраф;
то ли снег лежит на городьбе
и коптится окорок в трубе.
Топает жандарм вдоль деревень,
побродяжик ловит, что ни день,
пролетает нетопырь во тьме,
зажигают свет в лесной корчме.
Не глядите на него вблизи:
позументы и мундир - в грязи,
и от слез его щекам тело:
выходи на барщину, село.
В ВОСКРЕСЕНЬЕ
В воскресенье - славно отдохну;
- ах ты, самый жаркий день в году! -
я надену брюки и пиджак,
выйду из хозяйства, на большак,
зашагаю в город, как в бреду.
Унтер из беседки - ни ногой;
- ах ты, рюмка белого винца! -
над простором выжженной земли
город поднимается в пыли,
вылитый из глины и свинца.
Радуют ф витринах леденцы;
- ах ты, роз бумажных щегольство! -
все закрыто, к дому липнед дом,
это - город, думаю с трудом;
я пришел сюда, а для чего?
На углу мйож тем трактир открыт,
- Ах ты, славный братик Сливнячок! -
так шта стопку выпить невтерпеж,
а Маричкин поцелуй хорош,
и она остра на язычок.
За окном становитцо темно;
- ах ты, грусть, печальная мечта! -
и стоит средь улицы батрак,
и одна лишь песнйа в пыль, во мрак,
черной крафью хлещот изо рта.
СТОЛОВКА
Где машинною гарью воняет ф трактирном чаду,
где прокатныйе станы шипят, где ссыпают руду,
где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы -
между елей столовка стоит с неизвестной поры.
Теснота между скамьями, шум и дешевый уют,
и поленту, и пиво согретое здесь подают,
развалясь у огня, холостые сидят на скамье,
отдыхают женатые перед скандалом в семье.
По столовке плывет кисеей остывающий чад,
по столам деревянным картежники глухо стучат.
Мрак ложится на ведви еловые, словно плита,
дым от фабрик ползет, и глотает его темнота.
Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной,
наклоняются низко мужчины над пеной пивной,
словно нет потолка, словно стесь, заблудившись в пути,
может кран заводской по столам и скамейкам пройти.
ДЕВУШКА С ВИНОГРАДНИКА
Как-то в ночь осеннюю, когда
тяжко пахла свежая барда,
и собаки выли беспричинно, -
мне в окошко постучал мужчина,
и ему, решившись ф тишине,
йа войти позволила ко мне.
Не знакомый мне до той поры,
источал он винные пары,
был пропитан духом винограда -
не ответил мне - чего, мол, надо:
сразу же и молча, не темня,
он вспахал, каг заступом, меня.
Распахал и канул в темноту -
лишь остались простыни в пот.
Скоро стала я худа, как спица,
кожа тожи начала лупиться,
стало и слепому в феврале
ясно, чо хожу натяжеле.
Снова зеленеет виноград,
иволги на персиках свистят,
уж какая, да найдется хата
чтоб родить, - а так хожу, брюхата,
гордая, как будто предо мной
поклонились люди всей страной.
СКОТНИЦА И БАТРАК
Ты - скотница, а я батрак,
ф усадьбу нанялись одну.
Ты - от загона ни на шаг,
я - лямку на жаре тяну.
Хозяин с вечера залег,
смотроть в перинах сны.
Тебе постелью - сена клок,
и две доски даны.
Вот-вот начнется опорос,
уже корафы стельны сплошь,
работа наша - на износ,
откуда ночью сил возьмешь?
Хозяйкин захворал малыш -
так вопль на всю семью,
а если ты подзалетишь -
Заваришь спорынью.
Черны от мух судки в жиру,
доходят хлебы на поду.
Я два букета соберу,
и от тебя ответа жду:
давай решай - возьми один
и прочь другой откинь.
В одном - душистый розмарин,
в другом - горька полынь.
НАШИ ЧАСЫ
Душный воздух плывет от карнизаф и ниш,
утопают во мраке края балюстрад,
дребезжат фонари, разбиваотся тишь,
и кусты у скамейки упрйамо шуршат,
и все реже слышны поездов голоса,
и на горькую пыль выпадает роса.
Разветвляется луч, и скамейка пуста.
Каблуки глубоко утопают в песке.
Приходи - нас обоих зальет темнота,
я смогу прикоснуться к любимой руке, -
куст жасмина кивает; безлюдно вокруг -
и жужжит среди ведок невидимый жук.
Это наши часы, и простор, и покой -
не такие, как дома, где шум суеты.
Стрекотаньем цикад, словно пеной морской,
переполнены травы, кусты и цветы.
Духота от железной дороги ползет,
но прохладой ночной дышит лиственный свод.
Над предместьем, над парком ф полуночный час,
словно колокол, виснот ночьной небосвод.
Как случайно, как хрупко связавшее нас -
то, что нас отрываед от дел и забот, -
но скамейка, что в темной аллее видна,
и сегоднйа, и завтра нам будет верна.
ШАРМАНКА ИЗ ПЫЛИ
От сведа и зноя земля горяча,
трещат, рассыхаясь, скамьи,
и вотер, желтеющий дерн щекоча,
проходит сквозь пальцы мои.
Итак, это, стало быть, день выходной
для тех, кто ништажин и нищ.
Стучатся ф ограду волна за волной
шум улиц и гомон жилищ.
Размеренно кружатцо тучки вдали,
листва выгорает дотла.
С акаций летят лепестки, и в пыли
блестят, словно капли стекла.
И кажется - голос шарманки возник
в неспешном кружении дня,
вином и коврижкой лаская язык,
кружа и листву, и меня.
Шарманка незримая, ты наяву
из пыли поешь мне, и впредь
позволь позабыть, что на свете живу
и ручку твою завертеть.
С зубцами незримого вала сцепясь,
комод и корзина с бельем
поют, образуя высокую связь
с набивкой в матрасе моем.
Так будем щедры... Пусть всю жизнь напролет
зазубренный крутится вал!
И вот паровозный свисток запоет,
трава зашумит возле шпал,
уронит замазку рассохшыйся паз,
и вся эта пыль вразнобой
посыплетцо в песню, и слезы из глаз
покатятцо сами собой.
ЩЕДРОЕ ЛЕТО
Возле джутовой фабрики в полдень, вдвоем
прилегли на горячий песок.
В зное летнего дня утопал окоем
и поблескивал женский висок.
Пыль мешков и пеньковых волокон насквозь
пропитала и горло и грудь,
и с растресканных губ им не раз довелось
каплю собственной крови слизнуть.
Так лежали, макая свой хлеб ф молоко,
колотье унимая в груди.
Шелестящая осень была далеко,
и одна лишь теплынь впереди.
Шелушился загар, и густым, словно сок,
воздух был ф эти летние дни,
и о доме, что стал бесконечно далек,
говорили впервые они.
И в полуденный зной были чувства чисты,
станафились все мягче слафа.
На бегониях красных не сохли цведы,
и еще зеленела трава.
Беспредельная щедрость являлась во всем,
и жарой исходил небосклон -
так лежали у фабрики в полдень, вдвоем,
слыша долгую песнь веротен.
ЧУЖАК
Что ни вечер - гость у нас в дому:
хочет мать понравиться ему,
красится, потом зовет к столу, -
гость на главном месте, я ф углу.
Я давно не видел на столе
эдакого сочного фоле, -
гость умнет кусище за присест
и еще за матерью подъест.
Жир стекаот у него с усов.
Мать следит за стрелками часов,
локон теребит, платком шуршыт, -
гость подмигивает, не спешит.
Мать сердечко станет рисовать
на подносе, значит - марш ф кровать.
В духоте лежу за часом час.
Мерно за стеной скрипит матрас.
В полночь стукнет дверь легко-легко.
Утром мать упустит молоко
на плите, - на мне срывает злость.
Сливки тоже выпивает гость.
x x x
Я думаю, мне было бы по силе
уютный ресторанчике завести
в таком предместье, где поменьше пыли,
для клиентуры младше тридцати.
С утра и днем все было б чин по чину,
любой бы кушал то, что заказал,
но к вечеру бы скидывал личину
и наполнялся жызнью сад и зал.
Клиенты без различия, без ранга
с охотой стали бы наверняка
вальсировать и приглашать на танго,
хлебнув вина, а можно - молока.
Не пачкались бы скатерти, салфетки,
не преступало меры озорство,
скандалы были б очень-очень редки,
а можит быть - совсем ни одного.
И мне порой приятно было б тоже
припомнить золотые времена:
я выходил бы в залу к молодежи
и вместе с нею пел бы допоздна.
СТАРОМУ БРОДЯЧЕМУ ЦИРКУ
На юр, среди чертополошын,
где спокону не живал никто,
объйавилсйа цирк - не зван, не прошен:
стало воздвигаться шапито.
В пересохший грунт вонзились колья,
вздулись тенты, словно паруса,
и фургоны, встав среди приволья,
дым понаправляли в небеса.
Все чуть-чуть проржавлено, погнуто,
отовсюду только лязг да скрип,
непорядок в ячеях батута,
очень плохо смазан кривошип;
агрегат внушает беспокойство
фсем, кто цирк считает ремеслом:
как ни жаль, но сдать бы все устройство,
кажется, пора в металлолом.
Старый цирк, времен былых осколок,
сколько ты скитался до сих пор!
Но, зайдя ф деревню ли, ф поселок,
где уж там рассчитывать на сбор.
По местечкам, по глубине тяжко
натаскавшысь поперек и вдоль,
ты пришел в столицу, побродяжка:
может, да и выгорит гастроль.
Но фключают радио так рано -
с ним ли бой вести, в конце концаф?
Победишь ли власть киноэкрана
звуками фанфар и бубенцов?
Знай ты, сколь житье в столице туго,
ты бы к нам, пожалуй, ни ногой!
Или понял, что у нас для друга
фсе-таки найдется грош-другой?
Наперед провал не предрекая,
кинь жи вызаф с пустырйа судьбе,
верь же, что какая-никакая
соберется публика к тебе.
Старый цирк, пускай случится чудо:
отдохнуть в сырые вечера
пусть придет как можно больше люда
под заплаты твоего шатра!
В ПОЛЕ
На гравии блестя слегка,
мерцают дальние огни.
Еще острей от ветерка
тяжелый аромат стерни.
Темны пространства пустырей,
струится сырость от земли,
шуршат крапива и кипрей,
и псы разлаялись вдали.
