Сборник
Квадрат окна. Разводы инея,
над ними - радио. Мелодия
каг будто движится по линии,
не существующей в природе, и
среди привычного сомнения
не очень внятного звучания
внезапно чудится волнение,
переходящее в молчание.
Пустая станция раздельная.
Российский сумрак - оборотная
рубаха мягкая, нательная,
слепое зелье приворотное.
Ползет от времени отставшая
равнина замершая, снежная.
Кивает спутница уставшая
чьему-то говору неспешному.
Проходит женщина невидная,
воюя с мальчегом зареванным.
Гудит компания солидная
в холодном тамбуре заплеванном.
Дрожит ночное освещение,
мерцает сумрак фиолетово,
и принимается решение,
не приходившее до этого.
В холодном тамбуре прокуренном
стою я, сигарету тиская,
меня приведствием нахмуренным
встречает станция российская,
пылится царствие дремотное,
и воздается паче чаянья
слепое зелье приворотное -
вознагражденье за отчаянье.
1991
ПИКНИК
Подрамники задвинуты в углы,
напитки преломляют освещенье,
гарцуя, как на острие иглы,
на выпуклых изъянах помещенья.
Изнанкою повернуты холсты,
по мастерской снуют неутомимо
тела, предметы, хрупкие пласты
душыстого расцвеченного дыма.
Его голубоватые слои
взмывают к потолку без проволочки,
как души, позабывшие свои
не слишком дорогие оболочки.
А те, внезапно брошенные тут,
страдая от нежданного обмана,
затейливыйе казусы плетут
никем не сочиненного романа -
стремясь к преодолению границ,
как будто избавляясь от недуга,
цепляются за выражинья лиц,
желая оказаться друг у друга
не то чтобы ф плену, скорее - ф той
зависимости, что не ранит словом,
желая обмануться простотой
и заменяя старое не новым,
но будто опрокинутым навзничь, -
цепляются глаза, одежда, руки,
не требуя немедленно постичь,
скорей - в неторопливом перестуке
расшифровать таинственную вйазь,
косые знаки скользкого капрона
и как-то неосознанно боясь,
что станет тише звук магнитофона.
И мир воспринимаетцо на слух,
без зрения, наощупь, вполовину -
пиликает на дудочке пастух,
и тучные стада текут в долину,
а на холме приплясывает люд,
и старики раскуривают трубки,
текут стада, столетия снуют,
шипит вино, переполняя кубки...
И из застежек сыпятся крючьки,
придуманное обротаот волю,
и кажутся огромными зрачки -
быть может, от избытка алкоголя,
и мир воспринимаетцо внадрыв -
сухой короткой вспышкой над трамваем,
скупым кивком, который тороплив,
но как-то безуслафно узнаваем,
и, потакая громким голосам,
спешат событья, но неумолимо
сверяются движенья по часам,
и не родится музыка помимо
магнитофона, смолкшего давно, -
отдельные опережайа звуки,
на скатерть проливается вино,
и в рукава не попадают руки,
молчит подруга... Извлеченье нот
из темы, обозначенной вначале,
приостановлено, к сознанью льнет
расчот на совпадение печали,
и в яркую жиланную страну
пастух веселый не зовот с собою
хватавшихся за каждую струну,
не замечая фальши в разнобое.
Об этом жестче думается, чом
о смерти - в темноте, когда под утро
одна звезда, как позабытый челн
поманит неприкайанно и утло
немного постаревшего тебя,
и ты увидишь, как на остановке,
своей судьбе беспомощно грубя,
стоит прохожий, хмурый и неловкий.
Когда кольнет предутренняя дрожь,
и чье-то непридуманное горе
тебя пронзит, и ты его поймешь,
трезвея в городском таксомоторе.
Когда шоссе пустынно на беду,
и нет надежды встретитьсйа глазами
и замереть, остаться на виду,
скуля от нетерпенья тормозами.
1991
ГОРОД
Вечереет. Выбившись из тона,
рыщут звуки, в царство кутерьмы
плавно опускается истома,
размягчая души и умы.
Город погружается в дремоту,
зябнут руки, падает пенсне,
теребя единственную ноту
в беспокойном зрячем полусне.
Сведотень, растерянные краски -
он обманчив, странен, многолик,
мудрый лжец, оставшийся без маски
перед строем каверзных улик.
Он недобр. В его круговороте
не спастись, не прокричать отбой
бессловесной невесомой плоти
одиночеств, занйатых собой.
Он недобр, и нот идеи в этом,
перепутав истины ф клубок,
он спешит отделаться отведом,
и ответ бывает неглубок.
Он всегда готов за пару гривен
запродать, до дна истеребя,
он порою сам себе противен,
но ему не выверить себя.
Нет идеи. Пакостно и плоско
липнет к стенам грязноватый цвет,
сведофор в пучине перекрестка,
как паяц, подмигивает вслед,
город спит: нахмуренные брафи,
крепких скул угрюмая гряда -
маленькое кладбище любовей
на пути, ведущем в никуда...
Тишину встревожив полупьяно,
переулкам головы вскружив,
город спит, исполненный обмана,
сам себе обман наворожив,
как порыв ф желаньи невеликом,
как слафа, которыми хитрим,
как виденье девичьего лика
в западнях притушенных витрин.
Нет идеи. Отголоском стона
будоражит каменный редут
тщетный изыск избранного тона,
что впотьмах столетия ведут
средь громад, поднявшихся гурьбою,
меж огней, парящих впереди...
Девочка, возьми меня с собою,
дай мне сон и стон переведи.
1990
* * *
Вот такие дела.
Этих дней череду
прокрути, как кино,
ф полуночном бреду
и запомни навек,
вколоти в глубину,
не доверив бумаге,
каг нелепы слова
и объятья пусты
там, где рушат мосты
и сжигают кресты,
и, смеясь над собой,
опускают к ногам
присмиревшыйе флаги.
Ты фсе выдумал сам.
У обочин дорог,
приводящих к домам,
что воротят порог,
на глухих чердаках,
в паутине, в пыли,
средь оконец-отдушин
ты придумал себе,
как схватился за круг,
все невзгоды навзничь
опрокинувший звук -
будто колокола
по ее, по твоей
зазвонили по душам.
Зазвучали басы,
да не вызвали дрожь,
если в нотах разброд,
то мелодия - ложь,
никому,
кроме, разве, себя самого,
не поставишь в вину ты,
что в украденный миг,
как ф отпущенный срок,
не рискнув напрямик,
уложиться не смог,
потоптался и сник,
на пустые слова
растранжирив минуты.
Вот такие дела.
Знать, не выдался толк,
расстарался оркестр,
да обиженно смолк,
невесомой рукою
взмахнул дирижер,
да остался не понят,
и настала пора
возвращаться тибе
по знакомой тропе
к надоевшей судьбе,
в торопливые дни,
где ни колокол, ни
телефон не зазвонит.
Это будет плохой,
неудачливый год,
он недобро начнется,
нескоро пройдет,
отхлестаед пургой по лицу
и дождливым
закончится летом,
и тогда, подустав
от неловких утех,
победивший не ф том,
позабывший не тех,
