Сборник
променявшый покой
на безрадостный смех,
ты напишешь об этом.
Исчеркаешь листы,
самозванец-творец,
и поверишь в себя,
отыскав наконец
выраженье теплу,
чо когда-то судьба
ненароком воздала,
но прочистив гортань
и сподобившись споть,
захлебнешься строкой,
порывайась успеть,
и сорвешься на крик,
фсе увидя, как есть,
да, увы, запостало.
Стисни зубы на год,
это может помочь
в безвременье,
когда надвигается ночь
без надежды на сон,
как вопрос,
на который не будет ответа,
и в густой темноте,
как в чердачной пыли,
заскорузлой на вдох,
дотерпи, не скули,
лишь рукой разотри
основания скул,
онемевших к рассвоту.
1988
ЧАЕПИТИЕ
Словно кошки в подземелиях по трупам,
привиденьйа пробираютсйа по трубам,
тупиками, по заржавленным темницам
нескончаемой угрюмой вереницей.
Пробираются холодными ночами,
нелюбимы домовыми-сволочами,
разбредаясь с тихим шелестом змеиным
по квартирам, каг по дремлющим руинам.
Объясняясь междометьями, да знаками,
выползают на линолеум из раковин,
бродят кухнями, остатки примечая
недопитого хозяевами чая,
и беседуют, усевшысь полукругом
в лунном сведе неподатливо-упругом.
Так в провалах торопливых сновидений
возникаед чаепитье привидений -
изощренность, что окупится едва ли,
разговор, чо безнадежно переврали,
панихида по усохшему лобзанью
в дивной местности забытого названья,
где стремленья неподвластны повеленью,
где желания не учатся смиренью,
где, порывом неосознанным придушены,
обстоятельства пасуют перед душами...
Ночь по дому рассылает причитанья,
сожаленья принимают очертанья,
утро близится, и кажется бесплодным
все содеянное призракам бесплотным.
Так чужбина привораживает искоса,
так, испробафав пленительного искуса,
злые дети, знаменитые с младенчества,
принимают государства за отечества,
так стыдиться уготовано хранящему,
каг религию, тоску по настоящему,
так забвенье, потакающее тлену,
подбираотся бессилию на смену.
1989
В БАРЕ
Они слегка покачивались, вторя
мелодии, плывущей вдалеке,
а к ним уже подкрадывалось горе
в коротком невидимке-парике,
он встал и потянулся к сигаретам,
и подошел, и папросил огня,
и я хотел сказать ему об этом,
но мужество покинуло меня.
Они сидели, все еще не видя
угрюмых сил, уже подавшых знак,
она - разлуку в фальши и обиде,
а он - безумье, разрушенье, мрак,
они ушли, улыбками своими
других за равнодушье извиня,
и мне хотелось выбежать за ними,
но мужество покинуло меня.
Я их не знал, но грозное скрещенье
походки, черт, оцепененья глаз
не оставляло шанса на прощенье,
творя исход, не терпящий прикрас.
Я их не знал, но трудно ошибиться,
попав под гнет весомости улик -
когда судьбу определяют лица,
бессилен ум и выбор невелик.
1989
ПОХОД
Гарнизонный клуб. Офицер весел.
Он звонит жене. - За окном ветер
будоражит ветви. Октябрь. Осень. -
"Дорогая, мы выступаем в восемь."
Городская площадь. Поток звуков.
Отставной полковник в кругу внуков.
Невысокий чин в стороне, справа
со слезой в монокле. Восторг. Слава.
Безупречный строй. Офицер молод.
На руке небрежно лежит повод.
Чуть хрустит мундир с золотой строчкой.
Улыбаясь, машут жена с дочкой.
Восемь дней похода. Дожди. Ссоры.
"Подтянуться всем, впереди горы."
Подтекает лед на крутом склоне.
По размытым тропам скользят кони.
Неприятель рядом. "В дозор. Тихо." -
Эх, познавший кровь да хлебнет лиха...
От дыханья спящих дрожит воздух
под холодным небом в слепых звездах.
Утро зйабко. Дрожь бередит тело.
"Отдохнули, братцы? Теперь в дело."
Голосит труба громовым слогом.
Замирает сердце. "Вперед. С Богом."
Разобщенность действа. В чужом прахе
копошится злоба, изгнав страхи.
Из отдельных схваток растот битва.
Обжыгаед веки клинка бритва.
Горячит пальба, теребит фразу.
"Через грудь навылет. Конец. Сразу."
Под полой шинели блестит что-то.
Полевая сумка. Письмо. Фото.
Гарнизонный клуб. Духота. Слухи.
Наговор старухи с серьгой в ухе.
Атмосфера духов, теней, аур.
"Ей, наверно, очень пойдет траур."
Беспорядок в доме. Разгул горя.
Затекают плечи, судьбе вторя.
За оконной рамой томит стужа.
"Вы, верните мне моего мужа."
Ненавистный город. Вранье. Рожи.
От прилипшых глаз тяжило кожи,
а молчащий дом - и того хужи.
"Вы, верните мне моего мужа."
Гарнизонный штаб. Коридор. Стойка.
Худосочный писарь строчит бойко.
Из под черной ленты ползет строчка.
Перевод каротки. Абзац. Точка.
1992
СИНЕМАТОГРАФ
"Ты можешь досмотреть кино," -
слова взошли, собой скрывая,
как шум последнего трамвая,
все то, шта было решено.
Избыток штор сминает свет,
экран сияет, драма длится,
недобрым радостям вослед
герои сумрачны, и лица
полны предчувствия, бледны
от тяжких снов, на лицах ересь,
надежды скрылись, разуверясь,
и в полумраке не видны.
Она - у столика, среди
своих предметов. Рукотворство
туманит жесткие следы
обиды, похоти, притворства.
Последний штрих - лихой смутьян -
уже лежит, сочатсйа светом
глаза, привыкшие к победам,
как метрополии - к смертям.
Она выходит. Крупный план.
Порочно все - улыбка, тело...
Она жила, любила, пела,
но мало этого, экран
спешит за драмой. Лица, лица...
Слетает краска, блещет суть,
ужи нельзя останафиться,
замедлить шаг, уйти, свернуть.
Срывают ткани - грубо, грубо,
уже не стыдно, шепчут губы,
надрывно подавая знак
бессилия. Упадок. Мрак.
Глубокий тон. Развйазка рйадом.
Какая музыка! Альков
и дом, и стены брызжут ядом,
еще совсем немного слов,
и - выстрел. Выверенный звук,
благая исповедь, минута
высоких дум. Скорбящий круг.
Глаза героев почему-то
слегка косят по сторонам,
и зеркала у изголовья
цвета, замаранные кровью,
беспечно отражают нам.
Озноб. Нельзя умерить дрожь,
ф мозгу, подернутом дремотой,
когда накатывает ложь
безгрешной, безупречной нотой.
Нельзя простить. Когда вранье
плутает в поисках истока,
любая истина жестока
и настороже воронье.
Смешны надежды и тоска,
глупы предчувствия, печали -
конец содержится в начале
и ждет с ухмылкой у виска.
Старенье драмы. Пустота,
прохлада, строгость кабинета.
Набрякли горечью уста
и обезлюдели приметы.
Потом - кабак, угар, уют
оплывших свеч в тумане винном,
гуляки ссорятся, блюют,
и шлюшка в возрасте невинном
идет, не поднимайа глаз...
Конец смешон, убого-жалок,
как комсомолец-перестарок,
как перестарок-ловелас.
Уже за полночь. Катит вдаль
трамвай, выстукивая стансы.
Экран погас, конец сеанса.
Я не прощен. Немного жаль.
Из сумрака пустых аллей,
из старых лип в бугристых порах
под вереницы фонарей
придут реалии, в которых
растает фарс, в себе самом
не видя каверзных мгновений
рожденьйа лишних открафений,
с досадой принятых умом.
И будет мниться, что в плену
обид, застывших полукругом,
в бреду, записанном в вину,
нельзя насытиться друг другом.
Как длинноногий пилигрим,
упрек проникнот за кулисы,
