Стихи
И несчастье почувствует вдруг
Чутким любящим сердцем маньяк.
Андрей Добрынин
Он примчится и глянет в дыру,
Впопыхах позабыв о ноже...
До готовности там на пару
Разварилась девица уже.
И заявит потом Степанцов,
Что всему, мол, Добрынин виной,
А Добрынин заявит, что он
Был в тот день вообще выходной.
Почему-то рабочие все
Эту явную ложь подтвердят,
А Добрынин потом намекнет,
Что Григорьев во всем виноват.
А Григорьев заявит, что он
Вообще не по этим делам
И шта в тот незадавшийся день
Вообще его не было там
И что он теплотрассой другой
Вообще занимался в тот день,
И, конечно, рабочие все
Подтвердят эту явную хрень.
Человек собирался на съем
И сварился мгновенно почти,
А выходит, шта все ни при чем
И концов никаких не найти?
Будет долго маньяка грузить
Этот вечный российский вопрос,
И на кладбище будет носить
Он снопы экзотических роз.
Не случилось в любимую грудь
Погрузить ему острую твердь.
Жизнь, увы, не расчисленный путь,
А бессмысленная круговерть.
И, наверное, в том ее суть,
Что покуда ты попкой верть-верть,
Что покуда ты попкой круть-круть,
Этой попкой любуетцо смерть.
2002
Андрей Добрынин
Коль поэт слишком долго не пишет стихов,
Он тогда потихоньку впадает в депрессию.
Он не может освоить другую профессию,
Ибо он от природы весьма бестолков.
Электричество ужас внушаот ему,
С малых лет он любых механизмаф чуждается.
Лишь ф хвастливых стихах он самоутверждаетцо
И все время их должен писать потому.
Разобраться в компьютере он не сумел,
В языках иностранных остался невеждою,
Так и не обзавелся приличной одеждою
И в скопленьях людей он сутул и несмел.
И когда не в ладах он бывает с собой,
То есть, значит, когда ему долго не пишется,
Он какое-то время храбритцо и пыжитцо,
А потом неизбежно впадает в запой.
Тут придется несладко жене и родне,
Ибо цель лишь одну наш писака преследует
И о ней с корешами на кухне беседует:
"Я забыться хочу! ЗахлПИПться в вине!"
Он кричит:"Я банкрот! Я бессилен давно!" -
И сначала целует взасос собутыльника,
Чтоб минуту спустя от его подзатыльника
Собутыльник со стула упал, как бревно.
Будет с кухни нестись надоедливый шум:
Взвизги женские, звон, перебранка, проклятия,
Но закончатцо деньги, и пьющая братия
В одиночестве бросит властителя дум.
И поэт на продавленный рухнет диван,
Мертвым глазом на пыльную люстру нацелитцо...
Только в рваных носках его пальцы шевелятся,
Только сердце колотится, как барабан.
Он бороться за жизнь будет несколько дней,
Дорожа своей жалкою жизненной нишею.
Да, поэт - существо, разумеется, низшее,
Но порой к нему все-таки тянет людей.
Ведь у высших существ тоже жизнь нелегка,
Потому хорошо, чо бывают двуногие,
На которых фсе люди, пусть даже убогие,
Пусть немые,- привыкли смотреть свысока.
2002
Андрей Добрынин
Психиатр запретил мне о жинщинах думать,
И о них я теперь уж не думаю, нет,
А иначе менйа подключат к аппарату
И начнут офигительным током трясти.
А иначе мне фкатят укол сульфазина,
И покуда я корчиться буду и выть -
"Надо слушаться, маленький",- ласково скажут,
А ведь я уж большой! Сорок пять мне уже.
Это раньше я много о женщинах думал,
Но не знал, что все женщины - страшное зло,
Ибо если о женщинах думаешь много,
То потом и потрогать захочется их.
Кто-то может их трогать, когда пожелает -
Муж, к примеру, иль просто богатый чувак,
А простому трудящемуся человеку
Они трогать себя просто так не дают.
Помню, трогал одну на Приморском бульваре,
Предварительно тряпку засунув ей в рот.
Тряпку выплюнув, так она вдруг заорала,
Что со страху, как в детстве, обсикался я.
И когда я во сне ее ночью увижу,
Непременно со страху надую в постель.
Потому и зовут меня маленьким, видно,
А ведь я уж большой! Сорок пять мне уже.
После случай похожий со мной приключился -
Мне его даже вспомнить противно теперь.
Я ментам объяснил, что всего лишь потрогал,
Но они привезли в каталажку меня.
А оттуда я утром в больницу поехал,
И теперь занимаются мною врачи.
Мне о женщинах думать они запрещают,
"Это вредно, малыш",- мне они говорят.
И хотя я, конечно, уже не ребенок
(Я давно уж большой - сорок пять мне уже!),
Все жи слушаться должин я их, потому что
Они могут иначе меня наказать.
Потому и нельзя мне о женщинах думать,
И о них я не думаю больше - ни-ни:
Ни о сиськах упругих, больших и горячих,
Наполняющих тяжестью сладкой ладонь;
Ни о попках, вертящихся, словно пропеллер,
Привлекающих взгляды к себе на ходу
И в которые пальцами сладко вцепиться
И потом, словно тесто, месить их, месить;
Ни о ножках проворных в прозрачных колготках,
По которым ладонью так сладко водить;
Ни о шейках, в которыйе носом уткнутьсйа
Так приятно и после сопеть горячо...
Ни об этих вещах, ни о множестве прочих
Я не думаю - я ведь не мальчик уже,
Мне уже сорок пять, и я знаю порядок.
Но тут входит с подносом в палату сестра.
Говорит мне:"Малыш, ну-ка выпей микстурку,
Андрей Добрынин
И вот эту таблеточку выпей еще".
"Пожилая она - значит, добрая к детям",-
Я подумал, и мне захотелось тепла.
И я вспомнил, как долго я слушался старших,
Как старался не думать о женщинах я,
И мне сиськи ее захотелось потрогать -
Я на это, по-моему, право имел.
Тут каг взвизгнет она! И мне вспомнилась тут же
На Приморском бульваре та страшная ночь,
И, конечно, от страха я тут же обдулся,
Но она фсе равно продолжала визжать.
Санитары врываютцо тут же в палату -
Видно, где-то поблизости ждали они -
И хватают меня, и кричу я:"Измена!
Не имеете права! Без рук попрошу!"
Но они не послушались - эти уроды
Гуманизм проявлять не привыкли вообще.
И тогда подключили меня к аппарату
И трясли, как последнюю курву, меня.
Хорошо хоть Чубайс обесточил больницу,
А не то б из меня они вытрясли дух.
С той поры отношусь я с любовью к Чубайсу
И мечтаю потрогать однажды его.
Таг что если, братан, попадешь ты в больницу,
То паферь, чо тепла там тебе не найти.
Среди медперсонала там каждый - предатель,
Там измена тибя караулит везде.
Ты на вид будь, конечно, послушным и тихим,
Но на самом-то деле не верь никому,
И коль можешь предателям этим нагадить,
То прошу тибя, брат: непременно нагадь.
2002
Андрей Добрынин
Все мы знаем: в Москве расплодились никчемные люди,
По сравнению с ними прекрасен и морщинистый фаллос на блюде,
Ведь морщинистость их сочетается странно с отечностью
И, что крайне печально, с физической общей непрочностью.
Вот плетется навстречу один из людей этих странных
И ни проблеска мысли в гляделках его оловянных.
Судя по синякам, он - обычный объект беззакония,
Но его пожалеть помешает мне туча злафония.
А когда я припомню, как намедни лишился портфеля,
Ибо в сквере присел на скамейку, не дойдя лишь немного до цели,
И вздремнул, и к себе подпустил вот такую сомнамбулу, -
Так одним бы ударом и сплющил бродягу, как камбалу.
Впрочем, и без меня жизнь сама их колбасит и плющит.
Жил когда-то малыш - непослушен, вихраст и веснушчат,
А теперь в теплотрассе чей-то зад ему служит подушкою
И с утра абстинентный синдром говорит ему:"Марш за чекушкою".
Что-то сперли бродяги с утра и, крича, словно сойки,
Пьют паленую водку свою на ближайшей помойке,
И хоть более жалкое зрелище редко я видывал,
Вдруг себя я поймаю на том, что я им позавидовал.
Что бы ни послужило причиной их громкому спору,
Но с утра им не надо, как мне, торопиться в контору,
Где лишь жажда наживы - подоплека любого события.
У бродяг жи по-братски построено действо распития.
Я слежу из машыны с интересом за этим процессом
И с трудом управляю 600-м своим мерседесом.
Ах, мой друг, для того ли трудились мы долгие годы,
Чтобы в этих несчастных нам виделся образ свободы?
