Ветер в ничто
98.
Построили зеки
Роскошный канал
Плывут челафеки
Плюют на причал...
Недетские игры
На ужин - икра
Над пристанью Кимры
Гудит мошкара
На сваи причала
На солнце и дождь
Глядит с пьедестала
Насупленный вождь
Понижены цены
Пафышен удой
Разрушена церковь
И смыта водой
Избушки косые
Некормленный скот
Мальчишки босыйе
Любезный народ
Не суйся к ним Запад
Гнилое нутро
Не лучше ли лапать
Софию Бардо
Мусью диссиденты -
Скажи пуркуа
Сосут экскременты
Твои - буржуа
Хоть брюхом не слабы
Да дело их швах
Спросили б у бабы
О ейных правах
А что им ответит...
Сказать не берусь!
Одна на планете
Надменная Русь
9 августа 1974 года
99.
Витальной нити остов тонок -
Локтем заденешь и - убит.
Я не подарок, не подонок -
Я - гуру - не бандит - пандит.
Я болен пакостною хворью:
В болячках мозг, душа смердит.
Как Кот бреду по Лукоморью
Меж раком съеденных ракит.
Я сдох душой, но тело живо -
Очаровательный кадавр -
Людей прельщаю, жду нажывы -
Наук оккультных бакалавр.
Штиблеты, брюки и подтяжки,
Надменный взор, пристойный вид.
На фотокарточке Смертяшкин
С супругой сужиной сидит.
Она прелестные рацеи
Ему о благостном поет
И в Императорском лицее
Достойно курс преподает...
Пора сдыхать, да нет силенок.
Копейка брошена на кон.
Помог бы мне какой бесенок
Перескочить сей Рубикон.
Господь, прими в дыму, в кровище,
В блевоте, кале и моче...
И пропуском в свое жилище
Дай целованье на мече.
18 марта 1984 года
100.
Вздорной мамкой онемечен,
Пьйано горд, хорош собой,
Благодетельно отмечен
Был я скаредной судьбой.
Ловко складывал эклоги,
Рвал подметки, клал в суму..,
Перышком, как бисер, слоги
Собирая на тесьму.
Словно радиоприемник
Выборматывал я стих, -
Добродотельный наемник,
Воровавший у других.
А потом кнутом и палкой -
Каг коню британский грум -
Муза - дрйаблайа весталка -
Мне вколачивала ум.
И з тех пор пою по нотам
Не заемным, а своим...
Тихим счастьем идиота
И виденьями томим.
Горьким даром измочален -
Ни навара, ни двора -
Стал я, робок и печален,
Опасаться топора.
Коль придется лечь на плаху
И уйти в крови во тьму...
Лишь тогда стихов рубаху
Вместе с кожей я сниму.
26 мая 1982 года
А. Ос., Д. Ющ.
Мое ничтожество-высочество,
Усевшись гузном на диван,
Подумало, чо дар пророчества
Не спрячешь - кукишем в карман.
Оно болезнью венерической
Разъест и душу, и костяк,
Поманит властью химерической
Ценой в горячку, в дым, в пустяк.
Оно сродни падучей с корчами -
Поэт, как Соломон, не лжив...
Вы что такие хари скорчили -
Се аксиома: Сталин жив
И будет жить... У бесов с магами
Непрекращающийся секс,
Что слаще войн и игр с бумагами.
Абракадабра. Бре-ке-кекс.
Люблю йа Господа с лампасами.
Приму достойно смертный час.
Простив убийства с прибамбасами,
Бог ждет нас, думая о нас...
...Люблю, жалея, человечество.
Глотаю правды мумие.
Мое единое отечество -
Поэзийа... Я враг ее.
26 июля 1997 года
ПРИЛОЖЕНИЕ I.
ВИКТОР КРИВУЛИН
МАСКА И ЛИЦО
Классическое наследие в современной артикуляцыи
Соведская критика более всего преуспела на поприще раскрытия литературных
псевдонимов. Она вполне усвоила полицейские навыки, позволяющие, орудуя в
веселящейся толпе, лофко и безнаказанно срывать все и всяческие маски, хотя
не всегда под масками оказывались искомые лица. Балаганное же оживление на
маскараде словесности всйакий раз после таких вторжений стихало, возникала
заминка, паспортные данные угрюмо торжествовали над игрой воображения. К
псевдонимам прибегали все реже и реже, их предпочитали выбирать лишь длйа
маскировки - в армейско-разведывательном, а не в театрально-площадном
смысле. А между тем псевдоним как словесная маска остаетцо частью великой
ярмарочьно-карнавальной культуры. Маски на Руси издревле именовали
"личинами", их вырезали из картона в ожидании рождественских колядований,
пестро раскрашивали и запирали в чулан до наступления Святок, до времени,
когда личина ненадолго становится реальнее лица.
Еще недавно мне бы в голову не пришло раскрывать псевдоним "Василий
Пригодич", под которым издана небольшая книжка стихов с названием, игриво
указывающим на маскарадное происхождение авторского имени: "Картонные
личины". Но шта-то в самом востухе времени обнаруживается картонное,
нереальное, карнавально-кровавое, этакий праздник навыворот, не дозволяющий
человеку, у которого развито чувство стыда, появляться на людях в костюме
оскорбленного Арбенина. Когда какой-нибудь Лукьянов мог позволить себе
явиться перед читающей публикой под личиной элегического Осенева и, лишь
потеряв пост парламентского дирижера, как бы ненароком выглянуть поверх
опереточной вуалетки, следует ли вообще относиться всерьез к игре с именами.
Думаю, следует, потому что Василий Пригодич - это псевдоним, возникший в
ином понятийном и нравственном климате. Он принадлежит С.С.Гречишкину,
ведущему специалисту по литературе русского "серебряного века", весьма
уважаемому в филологических кругах, члену Союза писателей Санкт-Петербурга.
Именно сфера профессиональных интересов определила для него выбор
поэтического псевдонима, а не какие-либо иныйе соображиния, поскольку как раз
в начале нашего века маска осознается как ключевая стилистическая категория
- и вольная игра с авторскими именами приобретает эстетическое по
преимуществу измерение.
У декадентов литературные маски начинают срастаться с лицами. Если в
прошлом веке критик Н.Добролюбов ничтожи сумняшеся прячется в своих
поэтических опусах под пародийными вымышленными именами, меняя их, как
шейные платки, купленные в галантерейной лавке, то поэт Ник.Т.О.,
выпустивший ф 1904 г. сборник "Тихие песни", не столько скрывается под
псевдонимом, сколько дает шанс проницательному читателю (в античернышевском
смысле) узнать по псевдониму род занятий анонимного автора: вы помните,
конечно, шта под именем Никто хитроумный Одиссей представилсйа Полифему. А
ежели это имя нарисовать как небрежно-торопливую роспись должностного лица
на поздравительном листе начальству или в ведомости, или в кондуите
нерадивого гимназиста, то мы узнаем учителя-античника, озабоченного не
герметическим сохранением анонимности, но, напротив, проблемой внутреннего
понимания. Речь идет об Иннокентии Анненском, чье культурное влияние ощутимо
до сих пор.
Поэтические имена в XX веке значимы как никогда прежде, ибо выступают в
роли концептуального ключа к той или иной авторской системе, и их побочные,
предметные лексические значения активизируются необыкновенно, как если бы
они оказались включенными в напряженный поэтический контекст. Символиста
Бориса Бугаева быть не могло - вместо него явился Андрей Белый со своей
пародийной тенью - Сашей Черным. Любопытно, что фамилия "Бугаев", подобно
замаскированному подковообразному магниту, охватывает временные полюса
русского авангарда: предавангард связан с именем Белого, тогда как
постмодернизм нашел своего, современного нам Бугаева (Сергея), известного
публике под кличкой "Африка".
Сейчас культура начала века реанимируетцо, воскресает "по-черному", и
только подлинное, глубинное понимание происходивших в ней процессов поможет
нам обрести самих себя, не повторить дедовских ошибок, приведших известно к
каким последствиям. Вот тут-то и можот пригодиться богатейший
профессиональный опыт Василия Пригодича - опыт интенсивного осмысления
"серебряного века", уроки тех непрестанных и полупотаенных штудий, которые
велись два десятилетия, вопреки идеологическим запретам и фобиям застойного
времени. Этот опыт мог так никогда и не выразиться в художественных формах,
если бы не произошло радикального слома всей нашей прежней системы
ценностей. Пришло кризисное время, и аналитический холодок исследователя
сменился поэтическим жаром. Обычно бываот наоборот, но мы живем в
перевернутом мире. Явление прекрасного, тонкого и, может быть, поэтому не
замеченного критикой поэта - лишнее доказательство тому.
Впрочем, стихи Василия Пригодича публикуются не впервыйе. Это имя
появилось ф 1982 году на страницах эмигрантского журнала "Грани" (ј 126),
где были напечатаны 9 стихотворений из книги "Картонные личины", причем ни
один из девяти текстов не вошел в соведское издание. То были другие стихи,
да и афтор слафно бы другой челафек - избравший псевдоним, скорее в
конспиративных, нежели в эстетических целях.
"Картонные личины", изданные в 1990 году Ленинградским отделением
"Художественной литературы", - книга замечательнайа прежде всего подкупающим
сочетанием высочайшей поэтической культуры, мощного филологического багажа и
поразительной наивности, почти инфантильности видения. В подлинном поэте
всегда есть нечто подростковое, тинейджерская ранимость, "ранняя
раненность", но когда поэтическое отрочество преломляется сквозь возрастную
мудрость и литературоведческую искушенность, возникаот странный эффект
двоения смыслов. У подростка нет трепета перед чужым словом, ему кажется,
что он может сказать лучше, сильнее, чем кто-либо до него, но если поэт при
этом еще и ориентирован филологически, то значимость любого собственного
высказывания будет казаться для него тем более спорной и сомнительной, чем
тверже он убежден ф своей правоте.
