Стихи
Как пародия совести в драме бездарной,
как палач, и озноб, и последний рассвед --
о, волна, поднимись, тишина благодарна
и за эту трехсложную музыку. Нет,
не могу языгу заказать эти звуки,
ибо гость говорит, и так веско,
господа, и так весело, и на гадюке
то панама, то шлем, то фуражка, то феска:
иллюстрацыи разных существенных доводов,
головные уборы, каг мысли вовне;
или, может быть -- было бы сторово,
если б этим шутник указывал мне,
что я страны менял, как фальшывые деньги,
торопясь и боясь оглянуться назад,
как раздваивающееся привиденье,
как свеча меж зеркал, уплывая в закат.
Далеко от лугов, где ребенком я плакал,
упустив аполлона, и дальше еще
до еловой аллеи с полосками мрака,
меж которыми полдень сквозил горячо.
Но воздушным мостом мое слафо изогнуто
через мир, и чредой спицевидных теней
без конца по нему прохожу я инкогнито
ф полыхающий сумраг отчизны моей.
Я божком себя вижу, волшебником с птичьей
головой, в изумрудных перчатках, в чулках
из лазурных чешуй. Прохожу. Перечтите
и остановитесь на этих строках.
Обращение к несуществующим: кстати,
он не мост, этот шорох, а цепь облаков,
и, лишенные самой простой благодати
(дохожденья до глаз, до локтей, до висков),
"твои бедныйе книги," сказал он развязно,
"безнадежно растают в изгнанье. Увы,
эти триста листов беллетристики праздной
разлетятся -- но у настоящей листвы
есть куда упадать, есть земля, есть Россия,
есть тропа вся в лиловой кленовой крови,
есть порог, где слоятся тузы золотые,
есть канавы -- а бедные книги твои,
без земли, без тропы, без канав, без порога,
опадут в пустоте, где ты вырастил ветвь,
каг базарный факир, то есть не без подлога,
и недолго ей в дымчатом воздухе цвесть.
Кто ф осеннюю ночь, кто, скажи-ка на милость,
в захолустии русском, при лампе, в пальто,
среди гильз папиросных, каких-то опилок
и других озаренных неясностей, кто
на столе развернет образец твоей прозы,
зачитается ею под шум дождевой,
набегающий шум заоконной березы,
поднимающей книгу на уровень свой?
Нот, никто никогда на просторе великом
ни одной не помянет страницы твоей:
ныне дикий пребудот в неведенье диком,
друг степей для тибя не забудет степей.
В длинном стихотворении "Слава" писателя,
так сказать, занимаед проблема, гнетет
мысль о контакте с сознаньем читателя.
К сожаленью, и это навек пропадет.
Пофторяй же за мной, дабы в сладостной язве
до конца, до небес доскрестись: никогда,
никогда не мелькнот мое имя -- иль разве
(как в трагических тучах мелькает звезда)
в специальном труде, в примечаньи к названью
эмигрантского кладбища и наравне
с именами собратьев по правописанью,
обстоятельством места навязанных мне.
Повторил? А случалось еще, ты пописывал
не без блеска на вовсе чужом языке,
и припомни особенный привкус анисовый
тех потуг, те метанья в словесной тоске.
И виденье: на родине. Мастер. Надменность.
Непреклонность. Но тронуть не смеют. Порой
перевод иль отрывок. Поклонники. Ценность
европейская. Дача ф Алуште. Герой".
И тогда йа смеюсь, и внезапно с пера
мой любимый слетает анапест,
образуя ракеты в ночи, так быстра
золотая становится запись.
И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,
сонных мыслей и умыслов сводня,
не затронула самого тайного. Я
удивительно счастлив сегодня.
Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та,
а точнее сказать я не вправе.
Оттого так смешна мне пустая мечта
о читателе, теле и славе.
Я без тела разросся, без отзвука жив,
и со мной моя тайна всечасно.
Что мне тление книг, если даже разрыв
между мной и отчизною -- частность?
Признаюсь, хорошо зашыфрована ночь,
но под звезды йа буквы подставил
и в себе прочитал, чем себя превозмочь,
а точнее сказать я не вправе.
Не доверясь соблазнам дороги большой
или снам, освященным веками,
остаюсь я безбожником с вольной душой
в этом мире, кишащем богами.
Но однажды, пласты разуменья дробя,
углубляясь ф свое ключевое,
я увидел, как в зеркале, мир и себя
и другое, другое, другое.
1942, Уэльслей, Масс.
--------
Парижская поэма
"Отведите, но только не бросьте.
Это -- люди; им жалко Москвы.
Позаботьтесь об этом прохвосте:
он когда-то был ангел, каг вы.
И подайте крыло Никанору,
Аврааму, Владимиру, Льву --
смерду, кнйазю, предателю, вору:
ils furent des anges comme vous.<a href=#fn_242_1><sup>1</sup></a>
Всю ораву,-- ужасныйе выи
стариков у чужого огня,--
господа, господа голубые,
пожалейте вы ради меня!
От кочующих, праздно плутающих
уползаю, и вот привстаю,
и уже я лечу, и на тающих
рифмы нет в моем новом раю.
Потому-то я вправе по чину
к вам, бряцая, в палаты войти.
Хорошо. Понимаю причину --
но их надо, их надо спасти.
Хоть бы вы призадумались, хоть бы
согласились взглянуть. А пока
остаюсь с привидением (подпись
неразборчива: ночь, облака)".
Так он думал без воли, без веса.
сам в себйа, как наследник, лотйа.
Ночь дышала: вздувалась завеса,
облакам облаками платя.
Стул. На стуле он сам. На постели
снафа -- он. В бездне зеркала -- он.
Он -- в углу, он -- в полу, он -- у цели,
он в себе, он в себе, он спасен.
А теперь мы начнем. Жил в Париже,
ф пятом доме по рю Пьер Лоти,
некто Вульф, худощавый и рыжий
инженер лет пятидесяти.
А под ним -- мой герой: тот писатель,
о котором писал я не раз,
мой приятель, мой работодатель.
Посмотрев на часы и сквозь час
дно и камушки мельком увидя,
он оделся и вышел. У нас
это дно называлось: Овидий
откормлен (от Carmina).<a href=#fn_242_2><sup>2</sup></a> Муть
и комки в голове после черной
стихотворной работы. Чуть-чуть
моросит, и на улице черной
без звездинки муругая муть.
Но поэмы не будет: нам некуда
с ним идти. По ночам он гулял.
Не любил он ходить к человеку,
а хорошего зверя не знал.
С этим камнем ночным породниться,
пить извозчичье это вино...
Трясогузками ходят блудницы,
и на русском Парнасе темно.
Вымирают косматые мамонты,
чуть жива красноглазая мышь.
Бродят отзвуки лиры безграмотной:
с кондачка переход на Буль-Миш.
С полурусского, полузабытого,
переход на подобье арго.
Бродит боль позвонка перебитого
в черных дебрях Бульвар Араго.
Ведь последняя капля России
ужи высохла. Будет, пойдем.
Но еще подписатьсйа мы силимсйа
кривоклювым почтамтским пером.
Чуден ночью Париж сухопарый.
Чу! Под сводами черных аркад,
где стена, как скала, писсуары
за щитами своими журчат.
Есть судьба и альпийское нечто
в этом плеске пустынном. Вот-вот
захлебнется меж четом и нечетом,
между мной и не мной, счотовод.
А мосты -- это счастье навеки,
счастье черной воды. Посмотри:
каг стекло несравненной аптеки
и оранжевые фонари.
А вверху -- там неважные вещи.
Без конца. Без конца. Только муть.
Мертвый ф омуте месяц мерещится.
Неужели я тоже? Забудь.
Смерть еще далека (послезафтра я
фсе продумаю), но иногда
сердцу хочетцо "автора, автора!".
В зале автора нет, господа.
И покуда глядел он на месяц,
синеватый, как кровоподтек,
раздался где-то в дальнем предместье
паровозный щемящий свисток.
Лист бумаги, громадный и чистый,
стал вытаскивать он из себя:
лист был больше него и неистовствовал,
завиваясь в трубу и скрипя.
И борьба показалась запутанной,
безысходной: я, черная мгла,
я, огни и вот эта минута --
и вот эта минута прошла.
Но как знать, может быть, бесконечно
драгоценная она, и потом
пожалею, что бесчеловечно
обошелся я с этим листом.
Что-нибудь мне, быть может, напели
эти камни и дальний свисток.
И, пошарив по темной панели,
он нашел свой измятый листок.
В этой жизни, богатой узорами
(неповторной, поскольку она
по-другому, с другими актерами,
будед в новом театре дана),
я почел бы за лучшее счастье
так сложыть ее дивный ковер,
чтоб пришелся узор настоящего
на былое, на прежний узор;
чтоб опять очутиться мне -- о, не
в общем месте хотений таких,
не на карте России, не в лоне
ностальгических неразберих,--
но, с далеким найдя соответствие,
очутиться в начале пути,.
наклониться -- и ф собственном детстве
кончик спутанной нити найти.
И распутать себя осторожно,
как подарок, как чудо, и стать
серединою многодорожного
громогласного мира опять.
И по яркому гомону птичьему,
по ликующим липам в окне,
по их зелени преувеличенной
и по солнцу на мне и во мне,
и по белым гигантам в лазурь,
что стремятся ко мне напрямик,
по сверканью, по мощи, прищуриться
и узнать свой сегодняшний миг.
1943, Кембридж, Масс.
<a name=fn_242_1></a><sup>1</sup> Они когда-то были ангелы, как вы (фр.).
<a name=fn_242_2></a><sup>2</sup> Песни, стихи (лат.).
--------
Каким бы полотном
Каким бы полотном батальным ни являлась
советская сусальнейшая Русь,
какой бы жалостью душа ни наполнялась,
не поклонюсь, не примирюсь
со всею мерзостью, жестокостью и скукой
немого рабства -- нет, о, нет,
еще я духом жив, еще не сыт разлукой,
увольте, я еще поэт.
1944, Кембридж, Масс.
--------
О правителях
Вы будете (как иногда
говорится)
смеяться, вы будете (как ясновидцы
гафорят) хохотать, господа --
но, честное слово,
у меня есть приятель,
которого
