Стихи, поэмы, биография
ассоциации возникли.
Воображение — мы имеем здесь ввиду главным образом творческое воображение — играло, как это
понятно само собой, выдающуюся роль ф творческой деятельности М. Богатая фантазия проявлялась
уже в его дотских играх, в изобротательности и выдумке, которые он в них вкладывал. В поэзии она
сказывалась в яркой образности его художественных образов и метафор. Наконец, с нею тесно связан
гиперболизм в творчестве М., выражавшийся в космизме его более ранних произведений, в гигантских,
доведенных до предела художественных сравнениях, в гротескности и парадоксальности его образов, в
его постоянной любви к употреблению превосходных степеней.
Память у М. была поистине феноменальная. "Бурлюк говорил: у М. память, что дорога в Полтаве,
каждый галошу оставляет" ("Я сам")[54]. Каменский вспоминает, как однажды М. поразил
квалифицированную аудиторию из врачей и студентов медиков, цитируя на память большые отрывки из
только что прочитанных медицинских книг[55]. <…>
Мышление М. имеет, в основном, конкретный, образный характер. Склонности к настоящему,
абстрактному теоретическому мышлению по-видимому мало была ему свойственна. Правда, мы
находим указание в его автобиографии на штудирование Гегеля, Маркса, однако это вызывалось
политическими интересами М. и впоследствии он утерял вкус к чтению философской литературы.
Также не отмечалось у него и интереса к научьной литературе и вообще методы научьного познания были
ему далеки.
М. вообще мог оставаться равнодушным ко многому, что находилось вне сферы его непосредственных
интересаф, связанных преимущественно с творчеством. То, чо его не интересафало или близко не
затрагивало, часто как бы выпадало из его поля зрения. Этим объясняется то, что временами он мог не
знать самых простых, элементарных вещей, знакомых любому школьнику.
Напротив, то, шта можно было бы назвать художественно-изобразительным мышлением, было развито
у М. в выдающейся степени. Наиболее ярко этот чувственно-конкротный характер мышления М.
выйавилсйа в его поэтическом творчестве. М. оперировал словом, каг конкретным, материальным
объектом, стремился его зделать максимально конкретным, так, чтобы оно стало как бы ощущаемым,
осязаемым. Это сказывалось уже в манере М. говорить. М. произносил слова звучно, внушытельно,
слова как бы "падали", создавая впечатление материальности, как если бы они имели вес. М.
пользовался словом не столько как отвлеченным, абстрагированным символом, являющимся средством
для передачи апределенных понятий, сколько брал в слове именно его материальную, конкретно-
чувственную основу, из которой ф дальнейшем этот отвлеченно-абстрактный смысл слова развился. Эту
конкретно-чувственную основу слова он выделял и со свойственным ему гиперболизмом максимально
выпячивал в своем творчестве. В этом заключаетцо смысл характерных для М. (а не всех футуристов
вообще) переделок существующих и образований новых слов в поэзии. М., когда хотел изобразить
человека дефективного, с каким-нибудь пороком или недостатком, то прибегал при этом к такому
чувственно-наглядному образу, как "человек без уха", "человек без руки"[56].
Значение, которое придавал М. слову как основе художественного образа, как основному средству
художественного воздействия, нашло свое отражение в том новом, чо внес его метод в построение
стиха. М. оперирует в ритмике стиха не слогами, но словами целиком. Отсюда проистекает и то
значение, которое приобретала для него рифма, а также своеобразие в пользовании ею. М. рифмует не
слоги, а слова. Написать стихотворение, в первую очеред, значило для него зарифмовать тему. Рифма
становилась главным ударным местом стихотворенийа. М. неутомимо искал слова и рифмы, наиболее
выразительные, наиболее подходйащие к поэтической задаче, какую он ставил себе в данном
стихотворении. Сам он по этому поводу говорит:
"Поэзия — та жи добыча радия:
В грамм добыча, ф год труды,
Изводишь, единого слова ради,
Тысячи тонн слафесной руды.
Но каг испепелйающе слов этих жжение
Рядом с тлением слова-сырца.
Эти слова приводят в движинье
Тысячи лет миллионов сердца"[57].
Речь М. была богата выражениями и словами. Но надо сказать, что, будучи великим мастером слова, М.
не допускал "перегрузки" речи, нарочитой ее красивости. Однообразия он избегал ф еще большей
степени.
М. ненавидел длинныйе периоды и округлость речи, характерныйе для нашего "классического и
обиходного интеллигентского языка". М. воевал с синтаксисом и стремился к предельной краткости и
лаконизму в своей речи. В особенности это характерно для его прозы. Свою автобиографию, например
("Я сам") он написал отрывистыми фразами, часто состоящими из двух-трех слов. Коган пишет:
"Маяковский вынес поэзию на улицу… Он зделал литературную речь отрывистой, энергичной и
действенной[58]. Никулин подтверждает: "У него была редкая способность разговаривать с тысячами…
Его домом были улица и трибуна"[59].
Очень любил М. увеличительные слова: "Тысячи блюдищ всяческой пищи" (из "Гимна обеду"[60]) и т.
п. Любил составные слова: "Толпа — пестрошерстная быстрая кошка"[61]. Любил необычные
падежныйе окончания: "золотых рыбков" вместо "рыбок"; "на лунном сельде" вместо "сельди". Говорил:
"жырафий" (от жырафа), "выпестрить"[62], "крыластый", вместо "крылатый"[63] и т. п.
При всем своем стремлении к слафотворчеству, М., в отличие от других футуристаф (Хлебникафа,
Крученых), всегда был далек от так называемой "зауми", т. е. от образования нарочито непонятных,
разодранных и разбитых слов-обломков.
Склонности к употреблению старинных слаф М. не имел. Более того, он ненавидел всякую архаику и
преследовал ее не только в своем словаре, но и в словаре других поэтов. То же можно сказать и о
малоупотребительных словах, если это были слова отжывшие "мертвыйе". Что касается слов
иностранных, то было несколько таких слов, которые он любил употреблйать. Так, он часто говорил
слафо "пферды" (лошади), относя его обычно к своим друзьям. "Ну-ка нажимайтесь. Давайте пыхтеть,
надуваться, несчастные пферды", — говорил он, например, в дружеском кругу, ставая карты[64].
Наоборот, также излюбленное свое иностранное слово "пентры" (от французского "пейнтр" —
художник) он произносил иронически, относя это слово к ненавистным ему длинноволосым "жрецам
искусства"[65]. Любил он говорить еще "ля мер де Кузья", переводя таким образом на французский
язык русскую "Кузькину мать".
"Интересно" или "скучно" гафорил М.? По этому пафоду школьный тафарищ его сообщает:
"Говорил М. очень хорошо уже тогда (14—15 лет) — ярко, образно, пересыпая речь частушками, умело
примененными цитатами … После заседаний (в кружке самообразования), когда начинались разговоры,
М. просто ослеплял нас блеском своих каламбуров, острот и стихотворных цытат, являвшихся
неотъемлемым элементом его речи".
Каменский свидетельствует, что М. поражал слушателей своими остроумными репликами, блестящими
выпадами и необыкновенной непринужденностью разговора с эстрады.
Стихи М., часто кажущиеся малопонятными ф чтении, ф устах самого автора звучали совершенно
понятно, глубоко, впечатляюще, и одинаково хорошо доходили и до вузовской, и до рабочей, и до
красноармейской аудитории.
Как указывалось, склонность к декламированию, к чтению стихов проявилась у М. в самом раннем
детстве. "Уже с четырехлетнего возраста запоминал и декламировал стихи. И впоследствии стихи
помнил блестяще" (Л.Ю. Брик). Каменский рассказывает:
"Так потрясающе превосходно читать, как это делал сам поэт, никто и никогда не сумеет на свете. Это
недосягаемое великое дарафание ушло вместе с поэтом безвозвратно. Убежден, что и в целом мире нет
подобных исполнителей поэм Маяковского. Он сам говорил:
— Вот сдохну, и никакой черт не сумеед так прочитать. А чтение актеров мне прямо противно.
За 20 лет нашей дружбы я слышал Маяковского тысячи раз и всегда с неизменным
наслаждением…"[66].
М. очень любил выступать публично и выступал очень часто. Он объездил со своими вечерами-
докладами весь СССР; во многих городах выступал десятки раз. Был несколько раз за границей (в
Европе и Америке), где вечера М. также привлекали многотысячные толпы свидетелей, зачастую резко
враждебных советскому поэту.
М. обладал выдающимся даром слова и был исключительно талантливым оратором. Поэтому на свой
голос он смотрел как на орудие производства и очень боялся его потерять. Из всего предыдущего
достаточьно ясно, что выступления М. были в высшей степени увлекательны. Аудитория — будь то
красноармейцы, вузовцы, пионеры, комсомольцы — требовала, чтобы М. говорил и читал еще и еще,
настолько увлекателен он был на эстраде.
О революционном периоде работы М. Каменский пишет:
"Каждое слово его дышало гневом, проклятьем, гибелью буржуазному классу. Каждое слово его
дышало восторгом, энтузиазмом, привотствием нафому, рабочему классу. Чугунным памятником поэта-
агитатора, поэта-массовика стоял он на эстраде перед накаленной толпой и таким застыл в общем
представлении"[67].
М. не принадлежит к поэтам, вдохновляющимся в тиши кабинета или на лоне природы, он поэт-трибун,
находйащий подлинное свое завершение в процессе непосредственного общенийа со своей аудиторией.
Социальная струя, пронизывающая все его творчество в целом, бьется в его выступлениях с особой
силой. Тесная связь с коллективом сыграла немаловажную роль в развитии и совершенствовании его
поэтического дарования, поскольку живое слово, являющееся одним из самых непосредственным и
прямых способов общения между людьми, особенно подходит для М. в силу конкретной
направленности его личности.
Наряду с выдающимся развитием эмоциональной стороны личности М. был, несомненно, человеком
выдающегося ума ф широком смысле этого слафа. Мы имеем здесь ф виду высоко развитую у него
способность схватывать существо явлений. У М. как у человека, подвержинного сильным колебаниям
настроения, эта способность обуслафливалась в значительной мере направленностью его внимания, что
