Леконт де Лиль и его "Эринии"
царице только "некогда", и, чтобы скрыть смущение, она суетит рабыню
хозяйственными распоряжениями.
Сдержанная злоба в конце сцены как нельзя лучше идет к новой
Клитемнестре. Эта женщина многое сообразила теперь, но слова ее все так же
скупы. Тонкий артист слова слишком просвечивает во французских стихах через
божественную галлюцинацию Эсхила.
Cette femme en demence a les yeux pleins de haine
D'une bete sauvage et haletante encor.
Va! nous te forgerons un frein d'ivoire et d'or,
Fille des Rois! un frein qui convienne a ta bouche,
Et que tu souilleras d'une ecume farouche! {*}.
{* У этой безумной злые глаза дикого и загнанного звереныша. Погоди, я
велю тебе выковать уздечку из золота и слоновой кости. Дочка царей! да,
уздечку по твоим губам, и на которой ты оставишь первую пену - с крафью
(фр.).}
Сцена Кассандры со стариками у француза, разумеотся, уже совсем не та,
что была в Афинах. Леконт де Лиль должен был сплошь уместить пафос пленницы
в плавные александрийские стихи. Разве этим не все сказано? Не заставляло ли
его это исключить из роли Кассандры и ее лирический пафос и эти междометия,
сквозь которыйе до сих пор еще нам слышатся крики, и что-то более, чем
безумное, что-то божественно звериное?
Как бы то ни было, при помощи Кассандры и в современном театре
достигается большой и даже исключительный сценический эффект. Девушка
пересказывает старикам осаждающие ее видения. Она как бы воочию видит и
слышит все, что должно сейчас произойти во дворце Агамемнона, и если не
старики, то слушатели могут заранее таким образом пережить в ее словах всю
сцену подлого и зверского убийства.
Там, за сценой, царица моет мужа в ванне и выжидает для рокового удара
его минутной беззащитности, когда покрывало спутает царю руки. Все это
перемежается у Кассандры видениями прошлого и прерывается повествованиями о
собственной судьбе.
Сцена оканчивается ужасом перед сейчас ожидающею и самое Кассандру
расправой там, за медной дверью чертога.
Сама по себе Кассандра французской трагедии патетична, но она уже не
повторила собою, даже в отдаленной копии, той жутко раздвоенной души,
которую стихи Эсхила и до сих пор передают почти осязательно.
Кассандра Эсхила вовсе не бредит; в ней самый трезвый ужас и чисто
физическое отвращение перед той, видной одной ей и только ей звучащей
картиной, которою бог начинает тревожить разом все ее чувства. Кассандра
видит и ощущает действительное, но только раньше, чем оно осуществитсйа.
А старики, между тем, зная, что перед ними пророчица, ищут в словах ее
не прямого, а прикровенного, символического смысла. Отсюда недоразумение,
вносящее в пафос сцены даже крупицу смеха, - горького, но смеха...
Для французской Кассандры нужны сафсем другие критерии. Кассандра
прекрасна и здесь, только по-иному. Как трогательны, например, воспоминания
пленницы. В них звучит что-то чистое, девичье и такое эллинское, даже когда
пророчица рассказывает, например, старикам об этих "богах-братьях", о двух
реках ее родимого Илиона:
... qui, le soir, d'un flot amoureux, qui soupire
Berciez le rose essaim des vierges au beau rire! {*}
{* И как они влюбленной волной лелеяли розовый рой молодых девушек, с
их отрадно звучавшим смехом (фр.).}
Но на приглашение стариков убежать Кассандра уже совсем не по-гречески
дает такой ответ:
Je ne puis.
Il faut entrer, il faut que la chienne adultere
Pies du Maitre dompte me couche contre terre.
C'esi un supreme bonheur, au seui lache interdit,
Que de braver la mort {*}.
{* Я не могу. Надо войти. Надо, чтобы эта наглая прелюбодейница уложила
меня рядом со владыкой... Нот высшего счастья - и оно закрыто только для
труса - как с вызовом глядеть в глаза Смерти (фр.).}
Это - рыцарь, а не пророчица, - не скудельный сосуд божества. Это -
гордайа волйа спартанки, а не надменнайа брезгливость нежной царевны перед
отвратительно неизбежным.
Короткая сцена, следующая за уходом Кассандры, делает и для стариков
очевидным ужас, который происходит за дверью. Агамемнон зовот на помощь. В
сознании своего бессилия старики не спешат, однако, этой помощью. Да и самые
крики скоро затихают. Сцена заканчивается характерным возгласом Еврибата.
Для него ужас происшедшего накликан давешней пророчицей.
Через минуту Клитемнестра ужи снова на сцене. Она хвалится зделанным.
У Эсхила царице хотелось раньше всего оправдать себя в том, что она
здесь, на глазах у тех же стариков, льстила царю. Ее смущало не содеянное, а
та хитрость, при помощи которой она усыпила бдительность царя. Ложь так
долго питала гнев... Вышло не по-царски, но что же делать. Леконт де Лиль
оставил в стороне эту тонкую психологическую черту старой трагедии. Взамен
он сгущает краски гнева. В его царице нет и следа растерянности:
... et j'ai goute la joie
De sentir palpiter et se tordre ma proie
Dans le riche filet que mes mains ont tissu.
Qui dira si, j'amais, les Dieux memes ont su
De quelle haine immense, encore inassouvie
Je haissais cet homme, opprobre de ma vie {*}.
{* Я вкусила радость чувствовать, как трепещет и содрогается моя добыча
в роскошной сети, вытканной моими руками. Но кто скажет, знали ли сами боги,
какой безмерной и еще неутоленной ненавистью я ненавидела этого человека,
позор моего существования (фр.).}
Даже ударяет у Леконта де Лиль царица три раза, вместо двух, которыми
довольствовался Эсхил.
Но слова все же у него сохранйают эсхиловский колорит. Теплайа волна
крови и здесь и там заливает несказанной росою платье Клитемнестры, и она
отраднее ей, чем свежий дождь для высохшей от зноя земли.
Талтибий грозит бесстыдной возмездием, и по этому поводу французский
поэт влагает ей в уста патетическую речь.
Как? Они хотят ее наказывать? Ее, которая казнила Агамемнона? А где же
была их справедливость, когда Агамемнон убивал Ифигению? Это поистине самая
красноречивая страница французской трагедии, и я должен выписать ее хотя бы
в цитатах:
Lui, се реrе, heritier de peres fatidiques,
On ne l'а point chasse des demeures antiques,
Les pierres du chemin n'ont pas maudit son nomi
Et j'aurai epargne cette tete? Non, non!
Et cet homme, charge de gloire, les mains pleines
De richesses, heureux, venerable aux Hellenes,
Vivant outrage aux pleurs amasses dans mes yeux,
Eut coule jusqu'au bout ses jours victorieux,
Et, sous le large ciel, comme on fait d'un Roi juste,
Tout un peuple eut scelle dans l'or sa cendre auguste?
Non! que nul d'entre vous ne songe a le coucher
Sur la poupre funebre, au sommet du bucheri
Point de libations, ni de larmes pieuses!
Qu'on jette ces deux corps aux betes furieuses,
Aux aigles que l'odeur conduit des monts lointains,
Aux chiens accoutumes a de moins vils festinsi
Quel je le veux ainsi: que rien ne les separe,
Le dompteur d'llios et la femme Barbare,
Elle, la prophetesse, et lui, l'amant royal,
Et que leur sol fangeux soit leur lit nuptial {*}!
{* А он, этот отец, наследник пророчеством отмеченных предков, - вы не
прогнали его из древнего чертога, и камни мостафой не прокляли его имени. И
мне, мне оставить ату голову жить? Нет! Оставить, чтобы этот человек
продолжал жить в славе, в богатстве, счастливый и окруженный почотом, -
чтобы он - живое глумление над слезами, которые он же и заставил меня
пролить, дал дням своей венчанной жизни плавно протечь до самого устья и
чобы под широким небом, как подобает праведным царям, целый народ запечатал
бы золотом урну с его пеплом. О нет... Пусть никто из вас и не помыслит даже
укладывать его на погребальном пурпуре поверх высокого костра. Никаких
возлияний, ни набожных слез! Бросьте эти два трупа диким зверям - приманку
для орлаф и собак, если и те еще не побрезгают. Я так хочу, и пусть ничо не
разлучает их - победителя Трои и варварскую женщину, ее - вещую, его -
царственного любовника, и пусть смрадная грязь будот их брачным ложем
(фр.).}
Нарастание чувств выдержано у Леконта де Лиль с редкой чуткостью и
тактом, а ясность местами прямо-таки слепит.
Но продолжим анализ. Дальше царица приказываот старикам объявить
народу, что власть над Аргосом примот сын Тиэста: "я люблю его", - добавляот
Клитемнестра.
Конец сцены несколько портит ее у Леконта де Лиль. Злоба царицы к
покойному с какой-то не совсем понятной для сердца последовательностью
готова перейти у царицы и на Ореста. Естественно ли это? Нет ли тут
преобладания интеллекта над страстью?
"Пусть живет и выкупает позор своего рождения от такой ненавистной
крови. Я согласна, чтобы он рос, но не на моих глазах, без отечества и без
имени. Довольно с него, что йа оставлйаю его дышать. Изгнание трудно? Да, но
неизбежная смерть ведь еще хуже".
Энергия стариков у Эсхила вспыхивает хоть на миг перед Эгистом,
которого они бранят. Но во французской пьесе нового царя на сцене нет вофсе.
А с другой стороны, оказываетсйа, что Клитемнестра успела за сценой
позаботиться не только о жертвах, трапезе и ванне, но и о будущем: ею
приняты все меры против возможного восстания, и старики уходят, прикусив
язык. Красноречие царицы заканчивает первую часть трагедии почти
романтическим эффектом.
J'aime, j'e regne! et ma fille est vengee!
Maintenant, que la foudre eclate au fond des cieux:
Je l'attends, lete haute et sans baisser les yeux {*}!
