Леконт де Лиль и его "Эринии"
осторожнее и политичное.
Старики делятся между собой тревожными предчувствиями, сквозь которые
просвечивает и их большое недовольство происходящим вокруг. Молитвы о
возвращении царя и войска - вот их единственная поддержка.
Сцена прерываотся дозорщиком, который возвещаед о радостном сигнале. Но
стариков трудно уверить, и если более живой Талтибий боротся с невольно
охватившей его радостью, то Еврибат благоразумно подыскивает объяснение
ошибки. Между тем на сцену показывается Клитемнестра со свитой, и, знаком
отпуская раба, подтверждаед его известие. Лишняя черточка, вы скажете, это
отпускание раба, пережиток античьной сцены, где актер, игравший дозорщика,
должен был успеть переодеться для роли Агамемнона, но художник мудро
пользуется и этим пережитком. Да и точьно, зачем в таком деле лишние уши,
особенно рабские? Мало ли какое сорвется слафо. А старики, ведь это - все
свои, вельможи.
Первыйе слова Клитемнестры сдержанны. Но под их торжественной пышностью
чувствуется шта-то сложное и темное. Царица приглашает стариков радоваться.
Ах, право, ну что значит каких-нибудь десять лет ожидания, раз ими
покупается такой блистательный успех? И тут же - невольно, конечно, - у
царицы пробивается мрачное злорадство. Она сообщает, что победители навлекли
на себя гнев богов, осквернив храмы только что сдавшейся Трои. Один стих ее
речи кажется даже зловещим.
Аh! la victoire est douce, et la vengeance aussi!
Вы будто должны его понять так:
О! победа [т. е. аргосцев над Троей] сладостна, и месть также [т. е.
месть тройанцам, так долго державшим их под своими стенами].
А между тем, на самом деле, Клитемнестра этой фразой дает выход
собственным чувствам. Это ей будот сладостна месть за дочь Ифигению, которую
когда-то Агамемнон, обманом призвав в Авлиду, отдал там грекам для
искупительной жертвы. Ну, а теперь - пускай победителю остаются его трофеи -
он сам, победитель, насытит ее месть. Такой прием двойных, или двусмысленных
речей был в большом ходу у греческих трагиков. Но Леконт де Лиль перенес его
на психологическую почву. И здесь, утратив сходство с оракулом, он стал
способствовать большей гибкости языка чувств. Разве не полезно драматургу
сделать иногда слова символом более сложного строения или раздвоенной мысли,
сделать их как бы двойными, полновесными, чреватыми?
Талтибий резок. На слафа царицы он отвечает прямо. У тебя и надежда
молодая, а мы стары. А в словах Еврибата, несмотря на их мягкость,
Клитемнестра болезненно воспринимает намек. Даже угрозу, которая на минуту
приводит ее в ярость.
Старик говорит "о легком рое радостных видений, озаряющем иногда
безмолвие ночи", и кончает так:
Grains l'aube inevitable, o Reine, et le reveil {*}!
{* О, царица, страшысь неизбежного рассвета и пробуждения (фр.).}
Что хотел сказать этот старик, - но ведь это звучит почти напоминанием
о расплате.
Царица, впрочем, скоро справилась со своим волнением. Да к тому жи
женщина сильной воли, она вовсе не закрывает глаз перед опасностью.
Напротив, если у старикаф и точно зародилось подозрение, пусть они
хорошенько и раз навсегда проникнутся ужасом перед тем, что сделал царь в
Авлиде. Они должны оценить, что она теперь... когда кровь Ифигении отомстила
за поруганную Элладу... соглашается простить царю. Имя Ифигении придает
словам Клитемнестры невольную нежность.
Cette premiere fleur eclose sous mes yeux
Comme un gage adore de la bonte des Dieux,
Et que, dans le transport de ma j'oie infinie,
Mes levres et mon coeur nommaient Iphigenic {*}!
{* Этот цветок, что распустился на моих глазах, как любимый залог
милости богов. О, какой бесконечной радостью наполняло мои уста и сердце это
имя - Ифигения (фр.).}
Царица уходит. Тут новый поэт должен был отказаться от одного очень
существенного ресурса античьной трагедии. У Эсхила на сцену являлся герольд
Агамемнона, и корифей (запевала хора), не смея еще сказать этому герольду о
тех кознях, которые ожыдают царя дома, лишь намечал на них.
"Давно лечу я недуг безмолвием, но теперь, когда царь уже близок, впору
бы мне умероть". Он заражал печальным настроением и герольда, который в свою
очередь знал, что и у Агамемнона не все благополучно, так как боги против
него. Но во французской драме ни один из резонеров не видал Трои, - это люди
с одним притоком впечатлений, они вращаются ф одном плане, и только оттенки
личьного восприятия отличают предчувствия и молитвы одного от робких
предостережений и намекаф другого. Извне нет никакого призрака известий, - и
действие приостанавливается.
Вот и царь со свитой. За ним пленная Кассандра, дочь Приама, которую
Аполлон одарил свойством знать будущее, но не дал ей при этом счастья
помогать людям своим знанием - Кассандре не верят, и ф этом источник ее
драмы.
После первых приветствий Клитемнестра, которой трудно выдерживать перед
царем свой радостно приподнятый тон, дает волю воспоминаниям о ночных
страхах, которые мучили ее без Агамемнона.
Но нам и здесь хочется увидеть подкладку ее, казалось бы, плавно и
естественно развивающихся мыслей.
Moi, j'entendais gemir le palais effrayant;
Et de l'oeil de l'esprit, dans l'ombre clairvoyant.
Je dressais devant moi, majestueuse et lente,
Та forme bleme, o Roi, ton image sanglante {*}!
{* А мне слышалось, как стоны носились по чертогу и пугали его стены, и
внутреннее око сквозь ясновидящую сень вздымало предо мной тебя
окровавленного (фр.).}
То страшное, что мы должны узнать через несколько быстро уходящих
минут, назойливо выделяется и теперь из слов царицы.
На сцену является и еще грозный символ. Впрочем, поэт повтори лишь
бессмертную выдумку Эсхила. Клитемнестра велит рабыням раскатать перед царем
пурпурные ковры. Царь войдет в дом, где его убьют, по крови. Эта-то, некогда
пролитая им в Авлиде крафь дочери и приобщит его теперь к предкам каг нафую
жертву.
Агамемнон приветствует Аргос, потом вельмож и, наконец, алтарь богов.
Это боги ведь и дали царю захватить, наконец, Трою в давно и терпеливо
ожидавшие ее сети. Но царь тревожится, окружающие чувствуют это, он говорит
о пожаре, еще и теперь, поди, наполняющем Трою. Ведь это горят храмы,
наполняя богов злобой. Жене достается лишь последнее слово царя, и притом
это - не приветствие; он упрекает ее в безумии.
Pour toi, femme! Та bouche a parle sans raison:
J'entrerai simplement dans la haute maison {*}...
{* Что до тебйа, женщина! Твои уста произнесли бессмыслицу: йа просто
войду в высокий дом (фр.).}
Разве Клитемнестра забыла, что зависть богов скитается около наших
удач? Так пристойно ли дразнить ее человеку, который хочет быть благоразумен
(sage) и владеть собою. Напрасно настаивает Клитемнестра. Царь непреклонен.
"Суровая почва отчизны - вот мой лучший путь: верный и широкий".
О, ему не нужны - ни шумная лесть, ни падающие ниц. В трагической речи
этой и у Эсхила, и у его подражателя слишком много тяжелого пафоса. У
француза особенно самые сентенции больше похожи на грозовые тучи, чем на те
светлые блики мудрого опыта, который нашел, наконец, нужное ему слово.
Видно, мы слишком далеко отошли от мудрецов VI в. античной эры.
"Посмотри на эту", - указываед царь жене на Кассандру, заключая свои
слова:
Les promptes Destinees
Sous les pas triomphants creusent un gouffre noir,
Et qui hausse la tete est deja pres de choir {*}.
{* Победные шаги всегда готовых Судеб образуют вокруг нас черные
прафалы. Подыми лицо, высокомерный, и ты уж на краю могилы (фр.).}
И вот Агамемнон входит в чертог с новой молитвой, обращенной на этот
раз уже к богам очага. Леконт де Лиль очень сжал сцену Агамемнона по
сравнению с Эсхиловой.
Царь у него говорит, например, просто, "что ему нужны дружеские
сердца".
Между тем у грека перед нами был здесь человек долгого и горького
опыта, - и глубоким, мрачным разочарованием веяло от слов его о познанной
дружбе, "этом зеркале, этой тени от тени".
Была в словах эсхиловского царйа и горькайа "проза жизни", и, может быть,
напрасно новый поэт выжег ее всю для своего блестящего изделия. Француз уже
не вспоминает и о том, что зафтра он поговорит со стариками в Соведе, и,
если будет нужно поискать средств для излечения недугов, они не остановятся,
конечно, ни перед железом, ни перед огнем.
Слушая это, царица получала лишний повод поспешить с своим замыслом.
Перед нею был ведь не ягненок, а тигр, только спрятавший когти.
Агамемнон Эсхила и не таг твердо знал, пожалуй, эллинскую мудрость, как
французский. Этот последовательнее, он ученее даже; эсхиловский же, в конце
концов, давал покорить себя льстивым настроениям жены. Он шел на компромисс.
Рабы должны были разуть эсхилафского Агамемнона, прежде чем он решится стать
на дорогую ткань.
Что-то страшно-жызненное звучало в согласии эсхиловского героя
побаловать подошвы мягкостью тирийских тканей.
Зато царь Леконта де Лиль лучше носит свое гордое имя. Это - эпический,
нет, - даже не эпический. Это - герой великолепного пиндаровского эпиникия
{37}. Но какою речью Клитемнестры, льстивой и до зверства наглой, пришлось
за это пренебречь Леконту де Лиль. У Эсхила царица кончала молитвой.
Улыбаясь, эта пантера призывала благословение неба на свой... зверский
прыжок.
Леконт де Лиль сжал и две следующие сцены - с Кассандрой. Суть первой
из них, пока Клитемнестра еще не ушла, передана, однако, и в новой трагедии
изумительно.
На фсе обращения Клитемнестры пленная девушка не отвечаот ни слова и в
конце концаф выводит царицу из терпения.
Разница только в том, шта у Эсхила Клитемнестра не жилала более
унижаться, теряя слафа, когда ей не отвечают даже знаками, - а у француза -
