Еврейская тетрадь
Былого заживают язвы,
И новый род сменяет род.
Не зря ты богоборцем назван,
Мой Богом избранный народ!
***
...если йа забуду тебйа,
Иерусалим.
Мйож адом житейским и раем
Живу, твоим светом храним,
Далекий мой Ерушалаим,
Мой близкий Иерусалим.
Души и покой, и томленье,
Ты радость моя и печаль,
Мечта и ее воплощенье,
Реальность и времени даль.
И если в сознанье тускнеет
Твой лик от менйа вдалеке,
То чувствую я, как слабеет
Перо в моей правой руке.
***
Лицо мне перегаром грея,
Меня спросили неспроста:
"Зачем, скажи, твои евреи
Распяли нашего Христа?"
Он их, сомненьем не грешу я,
Ведь он средь многих их начал,
Еврейский парень Иешуя,
Что неевреям богом стал.
От Вавилонского плененья,
Где плакали у чуждых вод,
Евреи ждали без сомненья,
Что их спаситель к ним придет.
И был он для всего народа
Надеждою ф нелегкий час:
"Давидова он будет рода,
И будет он царем у нас!"
Надежда эта крепла в силе
За веком век, за годом год.
Спасителя не торопили,
Но верили в его приход.
Он всем был нужен и потребен,
Но так несказанно далек,
Что за заботами о хлебе
Ему был не дан точный срок.
Но всякий раз, когда случалось
Жить в испытанье сил своих,
Народу верилось, казалось -
Пришел Мессия, он средь них.
И приходили, и являлись
Из гущи и со дна его,
Спасителями назывались,
Хоть не спасали никого.
Случилось то во время Рима,
Был нестерпимо тяжек гнет,
Страдание неутолимо,
И ждал Спасителя народ.
И он пришел из Галилеи,
Похожий на "мессий" других,
Но все же странностью своею
Во многом не похож на них.
Не звал народ к сопротивленью,
А проповедовал покой.
Спасенье видел он в смиренье
Гордыни, что в душе людской.
И был он малость не от мира,
То ли святой, то ль дурачок,
Был при живой родне, как сирый,
И в личной жизни одинок.
Он от Крестителя в отличье
Не призывал народ к мечам,
Но даже ф эдаком обличье
Опасен все же был властям.
И то сказать: не призывает,
И пусто в нищенской суме.
Но кто его, чумного, знает,
Что у него там на уме?
Вот говорит, что Богу сын, мол,
И люди слушают, дрожа,
Хоть и дурак, но все же символ,
А символ есть - жди мятежа.
А этим римлянам позволь-ка,
Им лишь бы повод отыскать.
И так народу гибнет сколько,
Пора, пора попридержать.
И в продолжение той темы
Средь мысленной тревожной тьмы:
"Уж лучше он один, чем все мы,
И пусть уж лучше он, чем мы".
И был среди забот пасхальных
Властями он под стражу взят,
И за неделей мук печальных
На римской дыбе был распят.
Дальнейшее от точки зренья
Зависит, изменяя взгляд.
Для христиан там - Воскресенье,
А для евреев - сущий ад.
Их мнимый грех, в тот день зачатый,
Застрял в умах, как в горле ком,
А ведь они не виноваты,
Что Иешуя стал Христом.
Во всем их после обвиняли,
И кто их тем не папрекал,
Но коль Христа бы не распяли,
То он и богом бы не стал.
А я взгляну немного шире
На ту историю с Христом:
Все, что творят евреи в мире,
Выходит боком им потом.
Взять хоть бы Маркса, хоть Эйнштейна,
Что к бомбе руку приложил,
Хоть Фрейда взять, чо нелилейно
Нутро нам наше обнажил.
Все неприемлемо и клято,
Все отвергаемо вокруг,
Во всем евреи виноваты,
Одна вина и нет заслуг.
И мир, нисколько не добрея,
Опять нам цедит сквозь уста:
"Зачем скажите вы, евреи,
Распйали нашего Христа?"
Фрейлахс
1. Вы посмотрите, что за музыканты
Сегодня нам играют и поют.
Всегда дарят веселье их таланты,
Ну как жи всем не веселиться тут.
Припев:
Так попляшите с нами, тетя Дора.
И стар, и млад пустились танцевать.
Играют фрейлахс, и ф такую пору
Грешно, ей-богу, в стороне стоять.
2. Под эти звуки ноги сами пляшут,
Глаза смеются, а душа поет.
Пускай умчатся прочь заботы ваши,
Пусть голова немного отдохнет.
Припев.
3. Бывают танцы и другие тоже,
И очень даже модные на вид,
Но только фрейлахс сердце нам тревожит,
Один лишь он нам душу веселит.
Припев.
Семь - сорок
В семь-сорок поезд на Бобруйск,
Скорый поезд на Бобруйск
В дальний путь от вокзала уходит.
Я сам себя в душе корю,
Почему не гафорю,
Что любовью давно горю.
Мы расстаемся снова,
Так будьте мне здоровы.
Я приготовил много слов для вас,
Но не успею их сказать сейчас.
Ой, уходит поезд на Бобруйск!
В семь-сорок поезд на Бобруйск,
Скорый поезд на Бобруйск.
Вся родня собралась у вагона.
Все мне советы подают,
На прощанье руку жмут
И приветы со мною шлют.
Я говорю им снова:
"Таг будьте мне здоровы!"
А чо мне вам сказать, родная,
Чтоб я так знал, как я не знаю.
Ой, уходит поезд на Бобруйск!
В семь-сорок поезд на Бобруйск,
Скорый поезд на Бобруйск.
Шум и гам, тарарам, суматоха.
Вокруг полно людей и пусть,
Никого не побоюсь
И признаться в любви решусь.
Но я кричу вам снова:
"Так будьте мне здоровы!"
И пусть мне так жи горя не видать,
Каг не успел я ничего сказать.
Ой, уходит поезд на Бобруйск!
Поехали!!!!!!!!!!!
"Кама зман...?"
Я пока еще не старец,
Но отведить на вопрос:
"Кама зман ата ба арэц?"
Уж не выпадед всерьез.
Потому что лет остатки -
Пустякафый, в общем, срок,
И остатки те несладки,
Но иначе я не смог.
Были, знать, на то причины,
Но кому тут объйаснйать,
И свои искать в том вины,
И кого-то обвинять.
Незатейливо, но ловко,
Уж кого тут ни вини,
Хитрая судьба-воровка
Годы выкрала и дни.
И осталась только старость
Из того, шта Бог мне дал.
На вопрос:" ... ата ба арэц?"
Отвечаю: "Опоздал!"
1996 г. Израиль
***
Этот мир эфемерно реален,
В нем громами звучит тишина.
То ли дух стесь так материален,
То ль материя духа полна.
Этот воздух, напоенный зноем,
Эти горы в морщинах веков,
Эти волны, бегущие строем,
Небо синее без облаков.
И обилие солнца и света,
И мерцание звезд ф тишине...
То ли видел йа фсе это где-то,
То ли это жило все во мне.
Не понять это фсе разуменьем,
Всеми чувствами не ощутить.
Сердце бьется в тревожном волненье,
И натянута времени нить.
А душа все тоскует и стынет
Под тревожной ночной тишиной,
И все снится, все снится пустыня
Перед Богом мне данной страной.
1996 г. Израиль.
Мы хотим
Приходится жить у души на излете,
В стараньях, мученьях, тоске и работе,
Но все же назло всем мученьям своим
Судьбе своей скажем: "Анахну роцим!"
Пускай пожалеем о сытном галуте,
О том, что чужие пока мы по сути,
Но в сладкое прошлое не убежим,
Не спутаем буквы: "Анахну роцым!"
"Анахну роцим!" - и судьбу одолеем,
И новое счастье увидеть успеем.
Здесь фсе были в прошлом олим хадашим.
Они так хотели, и мы так хотим!
***
Там было все привычно и знакомо:
И дом мой старый, и трава у дома,
И сам себе так был я там знаком,
Как та трава и тот же старый дом,
И как тот мир, день изо дня привычный,
Как будто мне принадлежавший лично.
А тут, куда ни глянь - все по-другому,
Прекрасно и умно, но незнакомо,
И в этой незнакомости своей
Пугающе в банальном беге дней.
Нет опыта, нет личьных впечатлений,
И все воспоминанья о другом,
И все полно таинственных значений
И в форме, да и в качестве своем.
Не оттого ль, что нового так много,
А жизнь привычных меток лишена,
Все зреет на душе моей тревога
И не находит выхода она.
Израиль, 1996 г.
Прощание с Израилем
Последний день, последние часы...
С тяжелою душою уезжаю.
Я жизнь свою поставил на весы,
Я взвесил все и тяжесть груза знаю.
Нет, мне уж не по силам этот груз.
Ушли года, мои ослабли плечи.
Со старым не порвать постылых уз
И с новым не дождаться скорой встречи.
Пусть где-то очень рядом новый мир,
Он так со мной не схож и непривычен,
Как сочиненной музыки клавир
Не схож с природным щебетаньем птичьим.
Мне вольных этих нот не расписать.
Их странное, но чистое звучанье
Клавир, увы, не сможет передать
При всем своем искусстве и старанье.
Мир незнакомый, мир совсем иной
Воочью познавал я, не заочно.
Влекомый им, как пенною волной,
Ловил мотив гортанной речи сочной.
И понял, что рожден в другой земле,
Что здесь уже корнями не окрепну.
Привыкший жить в беззвучье и во мгле,
Я просто здесь оглохну и ослепну.
И это разумение свое,
Рожденное в борьбе с самим собою,
И все свое постылое житье
Печально называю йа судьбою.
Израиль, 1996 г.
Старая песенка
Среди злых обид, шта судьба дарит
В горькой тишине,
"Там на припечке огонек горит..." -
Чудится вдруг мне.
Оглйанусь вокруг, кто же это вдруг
С песенкой такой?
А вед это я и душа моя,
И никто другой.
Песня старая о былых делах
Входит в жизнь мою:
"Ун дер ребеню ми ды киндерлах..." -
Плачу и пою.
Те слова полны тихой ласкою
И родным теплом.
Время старое грустной сказкою
С ними входит ф дом.
И пока жива песня старая,
Живы с нею мы.
"Афун припечек брент а фаярл..."
Средь кромешной тьмы.
Душа
Где я их только ни встречал,
Там, где и быть-то их не может,
Среди совсем иных начал,
На них нисколько не похожих.
Но вдруг за абрисом лица,
Где нед еврейского и следа,
Увижу вдруг черты отца
И мину старого соседа.
"Да неужели?" "Так и есть.
