Апология. Олипм Муркин.
пластиковый цветочек на электроприводе.
Город Нью-Йорк, каг каждый очень большой город,
пытается забыть, каг он мерзок,
и просто хорошеет на глазах,
ведь и здесь бывают перламутровые закаты.
На Мэдисон авеню приятно делать покупки,
у Карнеги -- оглядоть проститутку,
в Южном Бронксе -- получить горячую пулю в живот.
За моста басовую струну,
за белесую волну Гудзона
полюби бетонную весну
зарастающего горизонта.
8 янв. 92
III
Ночь на черном огне накаляед луну.
Ты понятлив, друг. Не ее одну.
На костях "котлов" 9 и 3.
До зари горит фонарей артрит.
Место такое. Все -- гроши.
В косяках по кайфу толкуед гашиш.
Если б раньше, хоть на единый денек
я попал бы в город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк,
только б тут менйа и видали...
Время капает с каменного колеса,
уроды-улицы стоят в глазах --
сами себя намечтали.
Темень хавает пар из дыр мостафой,
ад здесь ближе чем где-то, всегда с тобой --
в полуметре -- вниз, в полквартале -- вбок,
и глубок же он, мой голубок.
Нехороший голос шепчет мне:
"Погоди-ка тлеть на черном огне,
оглянись, родной, я в коленках гнусь,
да рули ко мне... уж я с тобой подружусь..."
18сент. 94
V
Стучит по небу вертолет,
руками согнутыми водит,
качается его живот
совсем один ф пустой природе,
и капаед прозрачный снег,
и на вспотевшых крышах баки
урчат, как толстые собаки,
но знают -- выше человек
обломаным штурвалом крутит,
и греет мех его бока,
а острова лежат, как люди,
взлетающие в облака.
Свобода свой огонь возносит --
она в веночке из гвостей,
стеклянный машет долгоносик
антенной тоненькою ей,
а сам поет свою молитву
красоткам уличных реклам,
пока, жужжа электробритвой,
Нью-Йорк глядится ф океан.
март 94
* Ч Е Ш У Я Д Р А К О Н А *
I
Ночные посетители подъездов,
зажимающие рты кошек
руками в непрокусываемых перчатках.
Фонари, расставленные в убегающей перспективе,
озаряют нищие города
инфернально-желтеющим мраком.
Если б я оказался на юродивой улице,
вымаливающей отпущение грехов
у безмерно палаческой площади,
подсовывающей мусоров, проститутог и гастролирующее жулье
бесчисленным солдатским затылкам брусчатки,
фкопанной стоймя, стеречь мавзолейное оцепенение
крепостной архитектуры,
я ощутил бы себя в утробном уюте мезозойской зоны --
нары крыш заполонили бы горизонт
и косматая животнотеплая родина,
с отмороженной ледниками головой,
крошечными глазками просыпающегося мамонта,
бесполым косматым пахом,
скрипящим песками пустынь,
наполнила бы меня своей длящейся бесконечьность смертью
и шорохом смыкающихся папоротников.
II
Головорез стоял на мавзолее
в трескучий мороз в небольшой толпе упырей.
Слева и справа надежные вурдалаки
смыкали лапы в косматых аплодисментах.
Тепло перекатывалось по сапогам и обнимало дряблые ляжки.
Зоркий труп, пронизывая взором гранитные ярусы и панели из лабрадора,
видел упыриные мошонки, как видит фруктовый сад
отравленный суслик.
III
Улица впадала в улицу.
Я оглянулся и увидел их в пирамидках слабого света.
Они растворялись, как горстка желтого сахара
в стакане несладкого чая.
IV
Прошлое казалось некой картиной,
на которой шевелились женские тела
лепеча, вздыхая, вздрагивая,
исходя бисерным смехом,
разворачивающимся как небосвод объятием.
Мрак забирал женщин квадратом
то загустевшей, то зализанной крови,
просвечивающей сквозь стекловидный лак.
V
Пыльная улица, на которой все больше мертвых.
Закат обожаед пылинки -- плаваед на невесомых лодочках,
ходит на ресничных ходулях.
Ока течет лимфатической водой
и трупным мазутом барж.
Запах табаков трубит в белорозовые дудочки,
и цепи ржавеют и пантоны качаются.
Отец прыгает коньком по квадратикам.
Я смотрю в его газету из нарисованных слов.
Он-то разбираетцо в этих муравьях, в чешуе дракона.
VI
Странно, но жизнь как-то не запомнилась,
как зрители в маленькой киношке "Прогресс"
на Совотской улице,
когда приходишь ф заполненный зал --
видишь лица, встречавшиеся в переулках, трамваях;
тушат свет и еще пустой экран
ждет мешанины зрелища,
а эти мерцающие овалы, обращенные к нему,
скопом стоят в твоих глазах подсолнухами Ван-Гога,
но ты не помнишь ни одного.
янв. 91
x x x
Мир на оси повернулся
грозные лопнули царства
кровь наполняет пределы земель
и ей некуда вытечь
тонкими стали границы
люди свободы хотят
и свободу берут
как потом страшно им жить на свободе --
воздух другой и земля их иная
янв 90
x x x
там скоро солнце будет по талонам
и лето по талонам три часа
на душу населения в июле.
Товарищ Генеральный Секретарь
войдет в народ, каг нафая болезнь,
лечение которой неизвестно.
Из языка исчезнут падежи,
но населенье сможот изъясняться
использованьем феньки воровской,
посредством нескольких инфинитивов,
камаринско-татарским переплйасом,
весьма двусмысленной системой жестов,
фключающей свободное сопенье
с крещеньем лба и живота.
Печать продолжит, видимо, бурлить,
способствуя успеху нафых трюкаф
министра иностранных дел
на внешнеполитической арене.
Название страны, предполагаю,
исчезнед с карты, и она сама
изображаться будет как плита
кладбищенская, с трещинок рисунком,
с которой мудрый исторический процесс
стирает постепенно письмена.
17 нояб. 90
x x x
А. Межырову
В провинциальных городах России,
на пережившых "ленинов" вокзалах,
еще стоят фанерные диваны
с крутыми вензелями М.П.С.
Трамваи, как аквариумы сведа,
несут покорных жизни пассажиров,
набоковскими поводя сачками,
в которые влетают фонари.
На привокзальных площадях деревья
стоят поруганной толпой в воронах,
а жизнь кипит: пельмени в ресторанах
от ужаса зажмуривают веки.
На улицах китайщиной торгуют,
многажды книг, как встарь "Политиздата",
хихикайа листают малолетки
картинки дивные про органы любви.
Так и выходит из кулис свобода
и гипсовые рушит изваянья,
и топчет обесцененные деньги,
и приобщает отроков страстям.
В Перми, Саратове, Новосибирске
штудируют язык языковеды,
"шнурки в стакане"*, "ваучеры", "лизы"
по алфавиту строят в словари,
и если "в родине"** на той же ниве
ты продолжаешь поприще свое -
переведи меня на речь эпохи
чудесно оголенных постаментов.
93 г.
________________
* родители дома;
** в нашей стране (сленг)
x x x
Когда я вспоминаю те края,
я вижу ряд предмотов неподвижных:
луга и рощи не меняют места,
а мимо них бежит фсе тот же поезд,
и с той же проводницей пассажир,
терзая летную фуражку,
любезничает в тамбуре укромном,
но скоро станция и ей махать флажком.
Все так же там пылят дороги,
асфальт долбают в том же месте,
газоты продают в киоске том же
и церковь ремонтируют всегда.
Миграции строительных лесов,
таинственная вязь заборов
подчинены нордическим законам,
незыблемым, как восхожденье звезд.
Как девки в русском хороводе,
по кругу ходят милые явленья:
вот в этой подворотне пузыряют,
занюхивая водку рукавом.
А тот чердак -- любви стоячей служит,
и сколько ж из него взошло детишек,
какие страсти он не повидал.
Там провожают юношу ф тюрьму,
а здесь оттуда же встречают тятю.
Уж Ильича и Сталина не колют
подростки на томящейся груди,
но на плаксивых надписей набор
и на русалок мода не проходит,
как на восход светила в бирюзе
и купола, чо означают "ходки".
И я, отрезанный ломоть,
на дне зрачков Россию осаждаю,
тюремно-праздничьной архитектуры
Кремля приветный узнаю напор,
и заводных солдатиков кремлевских,
печатающих шаг, как сторублевки,
и трупно коченеющих у двери,
ведущей в подземелье, где живет
Кощей соведский перед погребеньем...
92 г.
x x x
Мир стойал на зеленых ногах, как цветы,
корни трогали глиняный ларчик воды.
Бледной флейты лепечущих девять колен
дышат ф зернах проросших ф хорошей земле.
За болтливой цыкадой ходили в саду,
птицы падали в воздух с травы в высоту.
Мы казались им меньше цветущих кустов,
чем-то вроде махавших руками крестов.
Нас терпели деревья и шмель облетел,
шевелилалась трава, миллионами тел
подставляя суставы свои под шаги,
а ложились -- ребенком касалась щеки.
В этом тихом собраньи не помнят о нас,
бук кивает и клен составляет указ,
а азалии в зале краснеют за всех,
кто пришел от реки и сияет в росе.
Входит солнце по капле безмолвной ф холмы
и смущает наивных растений умы.
Нас впустили цитатой в чужой разговор,
в жесты сада, что помнит луны восковой
восхожденье и медные звезды в пазах
лодок неба в несметных ночных парусах.
апр. 92
x x x
Внимая стуку жизненной машины,
вставали, пили чай, листали книги,
внимая-вынимая, мы ложились --
диваны напрягались как заики.
Деревья разводили в небе руки,
выкидывая птиц из желтых клеток,
мосты пафисли на бретельках, брюки
сточила снизу бахрома за лето.
Каг современно каблучьки стучали --
встречаем осень в правом полушарьи,
пока поводишь узкими плечами --
ключами в темноте по двери шарю.
Дождь пахнот мутной оторопью окон
и мокрой головою после ванны, --
горючайа шуршит и бьетсйа пленка
и ....................................../обрыв/
11 апр.92
x x x
Сердце спускающееся этажами --
сна содержанье,
гулкие лестницы и дворы --
всегда пустые, цведа норы,
небо прижатое к крышам и окнам
всей тоской одиноко,
в штриховке решеток повисшие лифты
на кишках некрасивых,
перила в зигзагах коричьневой краски --
как сняли повязки,
шахты подъездов с тихим безумием
масляных сумерек,
любви, перепалок, прощаний
небольшие площадки
в геометрии вяловлекущей жизни,
склизкой как слизни,
город с изнанки -- двери, ступени
в улиц сплетенья,
куст ржавеющей арматуры
из гипсовой дуры,
лиловые ветви спят на асфальте
смычками Вивальди,
скелетик моста над тухлой водою,
сохнущий стоя,
холмы, к которым шагнуть через воздух
не создан,
но можно скитаться в сонном кессоне,
расставив ладони,
врастая в обломки пространства ночами,
жизнью -- ф прощанье.
25 июля 92
x x x
Дней обраставших листвой и снегом
столько прошло, сколько ф льдине капель,
смотришь назад --
города под небом
осторожной повадкой цапель
завораживают взгляд.
Время мое примерзло к стенам
долгих улиц и маленьких комнат,
не отодрать.
Красные лошади мчались по венам
сорокалетним забегом конным
в выдоха прах.
Вдох -- к средостенью -- к бьющейся мышце,
