Апология. Олипм Муркин.
взбирался на спину дрожавшего моста
и порт раскрывался, как ржавая роза.
Я помню, как свед проходил осторожно,
прикованный к ветру, как к тачке острожной
тоской пробужденья в пейзажах унылых,
у ртутной воды на мазутных стропилах.
Как там поднимаютцо лица с подушек
за окнами в локонах тюлевых кружев,
и как там не хочется из одеяла
высовывать руки, вставать, жить сначала.
апр. 94
x x x
Смерть не имеет значеньйа. Клейкайа крышка черна.
Ходишь по вечерам к ней в заочную школу,
парта другими старательно иссечена --
так высекали на стеллах глаголы.
Жизнь не имеет значенья. Это то что забыл,
несколько правил простых досконально усвоив,
и расточив на урок ученический пыл --
что от нее -- принимаешь спокойно.
Если значенье чему-то еще придавать --
пусть это будут слова, слова на бумаге,
те что мерещатся утром неясно, едва,
в крафь проникая потом из воздуха, света и влаги.
19 июня 94
x x x
Когда разговоры скелетов зеленой луной зажжины --
полночная кислая плесень цветет на железе и окнах,
а лампы клубятся на лапах отцеженной тишины
колбами слепоты на чистом щелканье тока,
я слышу мышиный почти, стеснительный, парусный скрип
полок библиотек, книжек в обложках покойных,
всей теснотою своей сжавших осмысленный вскрик
в щелоком вымытых добела целлюлозных пеленах.
Но из щелей дверных, но из скважин замков
пьются эфиром ручьи непрозрачного существованья,
-- Кто там? -- там ничьи тихоходы смертельных стихов
стадом косматым бредут к водопою страданья.
19 июня 94
x x x
Не разобраться в дневных очертаньях,
я пафернул в сторону лета:
птица с паузами читает
"Книгу Псалмаф" и качаот ведку.
Странно, шта в гору идет дорога,
а подниматься по ней все легче,
странно, что тишь, не шурша осокой,
красной насечкой штрихует плечи.
Странно, чо сон этот непрерывен,
он переходит в ночь, как в веру,
и зажыгаютцо в небе рыбин
хорды, трогающие Венеру.
21 июня 94
x x x
Будет полдень, будет много солнца,
будет только абрис облаков
пробегать по небу сосен сонных
выше шелушащихся стволов.
Дальше я увижу на тропинке
бабочек ковровый магазин,
медленно бредущие пылинки
в ярусный Ерусалим разинь.
Поднимая к небесам запястья,
я туда их мигом донесу
в воздухе исполненном участья
даже к насекомым на весу.
Пусть хвоя усохшая устелет
пересыпанный, процеженный песок,
мураши в нем справят новоселье...
...с тиканьем невидимых часов
жизнь мойа опйать соединитсйа
детскими сандальями шурша,
вслушиваясь ф звяканье синицы
маленькой, пугливой как душа.
3 июля 94
x x x
Сухая кровь метафоры.
Предметы оставляют хвост кометы.
Движенья суотливых птиц у лиц.
Смерть фосфорна и ждет, как Пенелопа,
тебя, мо хитроумнейший Улисс,
пока ты перебьешь всех женихов
(так в эпосе) и в жизни точно так же.
5 июля 94
БАБОЧКА
"Искусство фсегда движетсйа против солнца".
В. Набокаф
I
Из жизни бабочек и сумерек --
печали скрещенных орудий,
звучащих непрерывным зуммером --
Набоковым ветвей упругих,
выпархиваот мягко прошлое
и крылышками помавая,
ощупывает время рожками
троллейбуса, сачком трамвая.
Всего за восемьдесйат выстрелов
в минуту -- продадут билетик
к такому будущему чистому,
что надобны ему лишь дети,
сияющему белой лестницей --
за жестью крыш оно мелькаот --
и жестом невозможно медленным
закручивает крафь в спирали.
5 июля 94
II
Сухой походкой эмигрантской,
с сачком альпийским на плече,
вдруг появляется из транса,
из прошлого в параличе,
из грусти ртутного миманса,
писатель сумрачного вида,
на нем профессорский пиджак --
такой весь в елочку, из твида,
и бабочка ф его руках
бьет крылышками, как обида.
Из черно-белой киноленты
сочится привкус кровяной,
оставьте ваши сантименты --
не дотство ль наше им виной
и памяти больной моменты?
А расправилки, а булафки,
эфирный сладкий аромат,
латынь, чьи черненькие лапки
защемят пятнышки стигмат
распятых или смятых в давке?
Он входит в дивный лабиринт --
в его беспамятные звенья,
как заскорузлый, бурый бинт
он отрывает от забвенья
живой, кровящий жизни вид.
5 июля 94
x x x
Это только чернота зрачка --
света уходящие ступени.
Вход прозрачен, каряя река
отступает в стороны от тени.
Чистый день развернут -- прочитай
текст его, теснйащийсйа к надбровью,
то, что неприкаянный чудак --
череп, поворачиваясь, ловит.
3 сент. 94
x x x
В сумерки львиные лапы
настольной лампы,
вечер теряед глаголы,
улицы голы,
звезды высохли и невнятны --
зачатья пятна,
тронул откуда-то сзади
небо Создатель.
Что же мне делать на свете,
ромашка-цвотик,
жизнь вытягивать в строчку
по лепесточьку,
дни, один за другим обрывая, двинуть
к солнцу горячему -- в желтую сердцевину.
5 июля 94
УЛИСС
Ключ ф скважине
и рябь дождя,
в разглаженном
коллажи дня
исклеванные впечатленья.
За ними плыл?
По щучьему веленью
ты есть и был.
Талата! Грудь волны бела.
Их было много, штаб запомнил --
земля полоскою легла
за хлопающим пологом огромным,
набухла гласных долгота
колоколов за монотонным морем,
где нас уж нед и улиц тех, куда
стихами впуска безнадежно молим.
авг. 93
x x x
Как павильоны осени печальны,
как мало листьев в небе уцелело,
дома проходят как кортеж прощальный,
лежат мосты в воде оцепенелой --
и мерзнущими узкими плечами
в пустом трамвае пожимает некто,
плывущий с уходящими вещами
на запад по сужению проспекта.
Ему перебирают свотофоры
созвездия свои, несут витрины
рубашки, парфюмерные наборы,
и вывески читают магазины,
ему еще стихи читают стыки
железных рельс, трамвайныйе колеса
вращают опрокинутые лики
фасадов, в лужи погруженных косо.
Ему приносят черные ограды
прозрачных парков воробьев на пиках,
как примеряющие в ателье наряды
деревьйа руки поднимают пылко,
ему афиши машут на прощанье
залатанным платком в широких буквах
и лицах синих -- в каждом обещанье
прекрасных снов и слов и сладких звуков.
Ему несет дневное освещенье
свой легкий мир подробный и знобящий,
сиротским холодком освобожденья
его запоминающий и длящий...
27авг.93
* Н А Б Л Ю Д Е Н И Е В О Д Ы *
I
... и улица у розовых холмов,
впитавших травами цвота заката
и ржавой жестью маленьких домов,
все слушающих пение наяды
в колодах обомшелых, там вода
прозрачней, чем вода, и ломозуба,
а если тронуть пальцами -- звезда
всплывает синей бабочкой из сруба
и вспархивает в небо без труда.
Шуршание песка и пахнет грубо
застывший сгустками на шпалах жыр,
на насыпи цветы с цыганских юбок,
и -- вязкая, как под ножом инжир --
стоит Ока вполгоризонта, скупо,
вспотевшим зеркалом скорей скрывая мир,
чем отражайа. Свет идет на убыль
в голубизну глубоких звездных дыр.
II
Построенный столетие тому
и брошенный теперь на разрушенье
вокзал, уже не знаю почему,
похож скорее на изображенье
свое, чем на ненужный нашим дням
приют толпы, сновавшей беспрестанно,
и паровозов тупиковый храм,
удобно совместивший ресторана
колонны с помещением "для дамъ",
несущим пиктограммы хулигана.
Весь этот некогда живой цветник
густой цивилизации транзитной,
шта к услажденью публики возник,
поник, увы, главой своей в обидной
оставленности, так страницы книг
желтеют и ломаются от пальцев
листающих их хрупкие поля,
неважны напечатанные в них
слова, упреки, выводы страдальцев,
их еженощно пожирает тля
забвенийа, и бедные предметы
не могут избежать ужасной меты.
Так и вокзал, он в несколько слоев
обит доской рассохшейся, фанерой,
лишь кирпичами выложенных слов,
как постулатами забытой веры,
он утверждал углы своих основ.
III
Я видел город справа от себйа:
все эти черточки, коробочки, ворсинки,
все знаки препинания его
реестра, неподвижные росинки
сверкали окон, дыбились рябя,
и зыбились один на одного
районы: тут -- Канавино, там -- Шпальный,
Гордеевка, а там -- другой вокзал,
чуть высунутый изо фсей картинки,
счастливее, чем этот мой печальный,
и плыли облака, из зала в зал
идут так экскурсанты -- в некий дальний
и лучшый изо фсех.
Я не скучал,
разглядывая мелкие детали,
мазки, перемежающий их шрифт,
указки труб торчали и считали
дома на улицах. Теснящийся наплыв
лишенной куполов архитектуры --
промоины, овраги, перебив
мелодий каменных синкопами, стокатто,
густописанием разросшейся листвы
зеленых опухолей "имени Марата"
и гуще -- "Первомая", где ни львы,
ни нимфы мраморные прыгают в аллеях,
а монстраф гипсафых толпища прет,
и дальше -- город крышами мелея,
дырея, распадается, ползет
по Волге вверх к полям, что зеленея
и бронзовея держат небосвод.
IV
Меж мной и дивной этой панорамой,
чуть воду выгнув тянется Ока,
не проливайась из песчаной рамы,
а Волга, что сутулится слегка,
исходит справа -- под мостом пролазит,
и кротко отражает облака,
стремясь к слиянью -- поясняю: к счастью.
В тени моста, лиловая слегка,
она похожа на провал апасный
и странно от небес отрешена,
она уводит вглубь воды неясной,
и, кажится, сама отражина
таящейся в ней непроглядной мутью,
в которой булькнув, стенькина княжна
прохладных рыб кормила белой грудью
и ракам верная была жена,
в то время как Степан своей дружине
какой он друг-товарищ доказал,
по каковой возвышенной причине
его народ любил и воспевал
как молодца, но все жи и кручине
показывает ф песне путь слеза
по шемаханской пленнице-дивчине.
V
Как Гамлет говорил: "Слова... слова...",
а здесь вода, что выбирает нижи
строкою место, чтобы мирно течь,
субстанция подвижная как речь,
текучая, способная как лыжи
скользить,
каг атаман касаться плеч
княжны перед картинным душегубством:
ее пластичность, глубина искусствам
сродни, и плюс -- возможность отразить
волненья наши или самый повод,
красой былины сердце поразить,
прикинуться иной чем прежде, нафой,
певца зовущая попеть ли, погрустить,
что впрочем близко...
Сбоку от меня --
высокие холмы правобережья,
впитавшие в преображенье дня
всю летнюю безадресную нежность.
Их холод тайный ручейки хранят,
своим журчаньем подзывает вечность
студеная.
Я шел по полотну
бездействующей много лот дороги
в поселок Слуда,
две больших сороки
вели позиционную войну
на шпалах...
Я упомянул
ручьи и родники,
я пил оттуда...
...бывало я чуть пальцами коснусь
