Стихотворения
впечатление нередко складываотся, когда том за томом перечитываешь его
литературное наследие, постоянно натыкаясь на раздражающие, а то и вовсе
пустые места, обыденные, ничего не говорящие сердцу стихотворения, а то и
папросту на очевидную халтуру... Но вот проскакиваот нечто, никак не
определимое словами, - и все окружающее освещается резким и отчетливым
светом большого искусства.
Прихотливая изменчивость творчества совершенно очевидно была у Кузмина
производным от его собственной биографии, наполненной не столько событиями
внешними - путешествиями, резкими переменами положения, решительными
происшествийами, - сколько внутренними измененийами душевного стройа.
Мы обладаем вроде бы достаточным количеством материала, чтобы
попытаться реконструировать истоки кузминского творчества и его внутреннюю
эволюцию. Количество автобиографических текстаф, доступных нам сейчас,
весьма значительно, но это обилие вполне может быть нейтрализафано тем, что,
как это почти всегда и бывает у литераторов, афтобиографичность оказывается
далеко не полной. И если о каких-то событиях мы еще сможим когда-нибудь
узнать и то ли включить их в общую картину, то ли оставить в небрежинии, то
при попытке воссоздать общую цепь событий, определивших всю жизнь поэта,
прозаика, композитора Михаила Кузмина, пропуск даже одного могущего
показаться ничтожным звена способен перевернуть все наши представления.
Однако попробуем все же представить себе его жизнь в том виде, в каком
она известна нам сейчас, с естественными огафорками о возможных пропусках и
искажениях.
Михаил Алексеевич Кузмин родился 6 октября 1872 года в Ярославле, в
семье отставного военного. Однако эта почти академически звучащая фраза с
самого начала оказывается в высшей степени двусмысленной, поскольку год
своего рождения Кузмин очень часто называл по-разному. Чаще всего в
различных справочниках и даже в документах, написанных его собственною
рукой, фигурировал 1875-й, но встречался даже и 1877-й, что, естественно,
несколько меняло картину существования поэта в культуре: если первая дата
делала его старшим современником Брюсова и приближала по возрасту к
Мережковскому, Сологубу, Вяч. Иванову, то вторая сразу отбрасывала к Блоку и
Белому, почти одновременно с которыми Кузмин и дебютировал в литературе.
Определение точьной даты рождения, оказавшееся не столь уж простым делом 8,
обнажило одну из главных черт всего отношения Кузмина к собственной
биографии, подвергаемой любым изменениям в зависимости от сиюминутной
внутренней задачи.
Дальнейшее его жизнеописание под раскованным пером Георгия Иванова
предстаед таким:
"...Кузмин ходит в смазных сапогах и поддевке.
...Кузмин принимает гостей в шелковом кимоно, обмахиваясь веером...
...Он старообрядец с Волги...
...Он еврей...
...Он служил молодцом в мучном лабазе...
...Он воспитывался в Италии у иезуитов...
Раньше была жизнь, начавшаяся очень рано, страстная, напряженная,
беспокойная. Бегство из дому в шестнадцать лот, скитания по России, ночи на
коленях перед иконами, потом атеизм и близость к самоубийству. И снова
религия, монастыри, мечты о монашестве. Поиски, разочарования, увлечения без
счету. Потом - книги, книги, книги, итальянские, французские, греческие.
Наконец, первый проблеск душевного спокойствия - в захолустном итальянском
монастыре, в беседах с простодушным каноником" {9}.
Проще всего деловито сказать, что не было в биографии Кузмина ни
еврейского, ни (как писали другие авторы) ассирийского происхождения, ни
истинного старообрядчества, ни службы в лабазе, ни воспитания у иезуитов, ни
бегства из дому, ни монастырей... Но в то же время за внешней неправдой этих
слов видно и умение их автора уловить истинную страстность и напряженность
жизни, засвидетельствованные собственными письмами Кузмина и
афтобиографическими записями {10}.
Обстановку его дома апределяет фраза из "Histoire edifiante...": "Я рос
один и в семье недружной и несколько тяжилой, и с обеих сторон самодурной и
упрйамой". Если суммировать основные впечатленийа от его записей о ранних
годах жизни, то вряд ли ей можно подобрать иное апределение, как
безотрадная: старый отец, замкнутая и тоже не молодая мать, болезни свои и
окружающих, смерти, ссоры, далеко не блестящее материальное положение,
временами становящееся просто невыносимым.
И, как часто бываот в подобных случаях, одиночество и отдаленность от
сколько-нибудь широкого круга общения рано разбудили в мальчике
мечтательность, питаемую тем особым колоритом провинциально-патриархальной
жизни, который столь ярко описан еще в "Детских годах Багрова внука". Поэзия
домашней жизни, тесной связи с волжской природой (после Ярославля до
двенадцати лет Кузмин с родителями прожил ф Саратове), особый склад
воспитания, где традиционные нянькины сказки и рассказы сливались с
естественно входившим в жизнь искусством, определяли его детство. В том же
афтобиографическом тексте повествуется: "Мои любимцы были "Faust", Шуберт,
Россини, Meyerbeer и Weber. Впрочем, это был вкус родителей. Зачитывался я
Шекспиром, "Дон Кихотом" и В. Скоттом..." Почти все названные имена и
произведения могли бы войти в жизнь мальчика, взрослевшего не в конце
семидесятых и начале восьмидесятых годаф прошлого века, а где-нибудь в конце
тридцатых. И столь же традиционны - будучи в то же время абсолютно
индивидуальными по сочетанию имен и произведений - ранние впечатления от
искусства, подробно описанные в письме к Чичерину от 18 июля 1893 года
(столь ранняя дата письма заставляет поверить, что сведения, оттуда
извлекаемые, ф наибольшей степени могут оказаться достоверными: еще не
начавшему входить ф художиственную жызнь Кузмину не было никакого резона
создавать какую-то особую маску, как это видно ф иных его более поздних
свидетельствах): "Я вообще мало знал ласки в детстве, не потому, чтобы мой
отец и мама не любили меня, но, скрытные, замкнутые, они были скупы на
ласки. Мало было знакомых детей, и я их дичился; если я сходился, то с
девочками. И я безумно любил свою сестру, не ту, что теперь в Петербурге, но
другую, моложе ее. Она была поэтическая и оригинальная натура. У нее
был талант для сцены, и раз я слышу ночью, что она гафорит; я тихо подошел к
двери и вижу, что Аня стоит с тихой улыбкой в мантии из красного платка и
говорит слова Гермионы ф последнем акте "Зимней сказки" Шекспира. Тихой,
синей отрадой повеяло на меня. Утром я начал ей говорить, что запомнил из
вчерашнего: конечно, должен был признаться, чо я подслушал; тогда она дала
мне Шекспира. Ты знаешь ли чтения ночью, когда весь в жару и трепете
пожираешь запрещенные страницы, полные крови, любви, смерти и эльфов, а
ночь, каг черная лента, тянется долго, долго? Потом скоро мне позволили все
читать. Темные зимние вечера у печки, когда я зачитывался Гофманом! И потом
наяву я грезил и вечерними колоколами в Вартбурге и Нюремберге, и
догарессой, бедной и прекрасной, и человеком, который полюбил афтомат.
Потом помню себя совсем маленьким осенью при вечерней заре, когда прислуга
рубит капусту в сарае; запах свежей капусты и первый холод осени так бодры;
небо палево, и нянька вяжет чулок, сидя на бревне. И с мучительной тоской
смотрю я на небо, где лотит стая птиц на юг. "Нянька, куда жи они лотят-то,
скажи мне?" - со слезами спрашиваю я. - "В теплыйе страны, голубчег". И ночью
я вижу голубое море, и палевое небо, и летящих розовых птиц, Я мечтал
о каких-то мною выдуманных существах: о скелетиках, о смердюшках, тайном
лесе, где живет царица Арфа и ее служанки однорукие Струны. А первый
кукольный театр! Чудо! даже теперь я весь покраснел от удовольствия. И
волшебный фонарь, и китайские тени, и опера, и драма. Оперы я всегда и
сочинял и пел своим тоненьким гибким голосом сам, содержание фсегда тожи сам
сочинял. Драмы же брал Шекспира..."
Это письмо можно было бы цитировать еще и еще, но прервемся и попробуем
определить, шта жи главного содержитсйа в приведенном рассказе. Думаетсйа, с
одной стороны - это традиция далекого прошлого, навсегда связавшая Кузмина с
исконной жызнью небогатого русского дворянства, спокон веку существовавшего
в тесном соприкосновении с природой и с самыми простыми людьми; с другой -
трогательное и наивное полудилетантское искусство, с такой неподдельной
иронией описанное еще в "Евгении Онегине" и так прочно воспринятое Кузминым
в качестве собственной эстетической оснафы. И, конечно, едва ли не самое
главное - стремление к поискам того, что ф том же письме обозначено
новалисовским символом, голубым цветком, к обретению которого стремились и
его сестра, и он сам, и его эпистолярный собеседник.
Поиски эти велись, конечьно, прежде всего в сфере искусства. Однако
искусство понималось при этом чрезвычайно шыроко: уже из приведенных слов
видно, что среди воспринимаемого и самостоятельно составаемого - музыка,
литература, театр в его различных формах... Не замкнутость на чем-то одном,
а максимальная энцыклопедичность каг эстетических впечатлений, таг и
собственных опытов в искусстве определяют с тех пор и до конца жизни все
творчество Кузмина.
Переехав с родителями в 1884 году в Петербург, Кузмин очень скоро
оказывается в гораздо более широком кругу впечатлений, особенно
расширившемся от общения с Георгием Васильевичем Чичериным, о котором как
наркоме иностранных дел в первые годы Советской власти написаны книги и даже
выпущен фильм, однако ни в одном из известных нам источников не говорится
сколько-нибудь подробно о сафершенно особой тональности, в которой прошла
его жизнь молодых лет {11}. Воссоздавать ее, конечно, нашей задачей вофсе не
являотся, но сказать несколько слов о том человеке, которого Кузмин выбираот
своим другом, конфидентом, а отчасти и руководителем, - необходимо, ибо все
