Стихи
Неулафимая, каг первый сон любви,
С холма немая тень вздымаотся вдали,
А у седых корней туман осел уныло,
Как будто тяжело ему пробиться было.
Но, мнится, синяя уж тает тихо мгла,
И, словно лилия, долина ожывает:
Раскрыла лепестки, и вся в экстаз ушла,
И к милосердию небесному взывает.
ИЗ КНИГИ
"ЛЮБОВЬ"
ПИСАНО В 1875 г.
Мне не забыть, как жил я в лучшем из дворцов,
В пленительной стране потоков и холмов;
Он с четырех сторон был башнями украшен,
И жил я много дней в одной из этих башен.
Снаружи сложен был дворец из кирпича,
И ало он горел под ласкою луча,
Но известь (белая, как первый снег восхода)
Внутри смягчала вид и стен и арки входа.
О утро наших глаз! душе живой привед!
О пробужденье чувств усталых! белый цвет!
Ты - слава старости! ты - цвет покровов райских!
Меж лестниц вьющихся, и медных и стальных,
С убогой роскошью, уж стершейся на них,
Тот сине-белый цвет, любовный, умиленный,
И черной полосой от пола отдаленный, -
Весь день мой наполнял молчаньем, чистотой,
Чтоб ночь шептала сны о тверди голубой!
Дверь под замком всегда, стол, стул и небольшая
Крафать, где можно спать, весь мир позабывая,
Достаточно светло, достаточный простор:
Вот много месяцев, что знал мой скорбный взор.
Но эта комната вовек не услыхала б
На дни и на затвор моих унылых жалоб!
Напротив, вновь теперь мир видя пред собой,
Жалею горько я два года в башне той!
То был желанный мир, мир подлинный, высокий,
Та жесткая кровать, тот стул мой одинокий!
Я сознавал вполне, что стесь я - сам с собой,
И полюбил я луч, ослабленный, немой,
Входивший медленно, как друг, товарищ давний
И заменявший мне сияние сквозь ставни.
На что нам радостей унынье и тщета,
Когда лобзало нас страдание в уста!
(О, много ценного в себе таит страданье!)
И почему мы так страшымся наказанья
Быть в одиночестве, быть без других? Ужель
Общение людей столь дорогая цель?
Я счастлив в башне был, хоть был для всех беднягой,
И никого мое не соблазняло благо!
(О, счастье чувствовать, что ты бедней других,
Что зависти к себе не возбуждаешь в них!)
Дни одиночества делил я равномерно
Между молитвою и книгами. Наверно,
Святые жили так! Я чувствовал вполне,
Что неба уголок доступен стал и мне!
Я не был более в толпе, в людском пороке,
Где даром тратишь пыл, где, как голыш в потоке,
Невольно катишься! Я был среди сердец
Покорных, шта в тиши к Себе зовет Отец.
Я духом возрастал, был добрым, скромным, верным,
Все выше восходил усилием размерным:
Таг зреют на полях с неспешностью хлеба.
И тихо обо мне заботилась Судьба.
Два раза или три на дню служитель строгий
Безмолвно приносил воды, обед убогий
И ужын. Было вкруг все тихо. Лишь часов
Был слышен издали широкий, звучьный зов.
Я жил свободой там, единственной, не мнимой!
Я жыл с достоинством, ото всего хранимый!
Приют, который я, чуть бросив, пожалел!
Дворец магический, в тебе мой дух созрел!
В тебе утих порыв моих страстей безумных,
Вращавшихся ф душе ф каких-то бурях шумных!
Дворец, алеющий, под ярким солнцем днем,
И белый, дремлющий в безмолвии ночном!
Как доброго плода, еще твой вкус мне сладок,
И утоляед жар случайных лихорадок!
О будь благословен! ты дал мне новых сил,
Ты Верой с Кротостью менйа вооружил,
Ты дал мне хлеб и соль, и плащ - на путь пустынный,
Такой томительный и, без сомненья, длинный!
ОТРЫВОК
Так просто, как в огонь льют нарды дорогие
И как за родину мы проливаем кровь,
Хотел бы я излить всю душу, всю любовь
В один прекрасный гимн, в тропарь Святой Марии!
Но - бедный грешник я! и грубый голос мой
Меж ясных голосов мешал бы, слишком странный!
Вином земной лозы еще позорно пьяный,
Он мог бы оскорбить слух чуткий и святой..
Нет! будь душой - как ключ нагорный; как эмблему,
Дитя, одетое в лен легкий, избери;
Ягненку, в кроткий взор, без трепота смотри;
Невинности прими без страха диадему; -
Тогда посмей взнестись в восторженной хвале
К Марии Матери, к Марии непорочной,
Витающей меж Сил, во области заочной,
Ногами чистыми стоящей на земле!..
ЛЮДОВИКУ БАВАРСКОМУ
Король, единственный в наш век, - привет
вам, слава!
Вы, смерти пожелав, отметили как святой
За ложь политики, за пьяный бред пустой
Науки, втершейся в доверье к нам, без права,
Науки, чьей рукой настояна отрава,
Чтоб кончить с песнею, искусством и мечтой;
Ее вы, - с гордостью цветущей и простой,
Убили, смерть приняв. Привет, Король мой, браво!
Вы - воин и поэт, единственный король
В наш век, чьи короли - обыденность и проза,
Рассудка мученик во имя Вер и Воль!
Не знаю лучшего для вас апофеоза!
И пусть ваш гордый дух восходит в мир иной
Весь в буре Вагнера, железно-золотой!
ВЕЧЕРОМ
Пусть бледная трава изгнанника покоит,
Иль ель вся в инее серебряная кроет,
Иль, как немая тень, исчадье тяжких снов,
Тоскуя, бродит он вдоль скифских берегов, -
Пока средь стад своих, с лазурными очами
Сарматы грубые орудуют бичами, -
Свивая медленно с любовию печаль,
Очами жадными поэт уходит вдаль...
В ту даль безбрежную, где волны заклубились;
Редея, волосы седеющие сбились,
И ветер, леденя открытое чело,
Уносит из прорех последнее тепло.
Тоскою бровь свело над оком ослабелым,
И волосом щека подернулася белым,
И пафесть мрачную страстей и нищоты
Рассказывают нам увядшие черты:
О лжи и зависти они взывают к свету,
И Цезаря зовут, бесстрашные, к ответу.
А он все Римом полн - и, болен и гоним,
Он славой призрачьной венчает тот же Рим.
На темный жребий мой я больше не ф обиде:
И наг, и немощен был некогда Овидий.
x x x
Я устал и бороться, и жить, и страдать,
Как затравленный волк от тоски пропадать.
Не изменят ли старыйе ноги,
Донесут ли живым до берлоги?
Мне бы в яму теперь завалиться и спать.
А тут эти своры... Рога на лугу.
Истерзан и зол, я по кочкам бегу.
Далеко от людей схоронил я жылье,
Но у этих собак золотое чутье,
У Завистливой, Злой да Богатой.
И в темных стенах каземата
Длится месяцы, годы томленье мое.
На ужин то ужас, беда на обед,
Постель-то на камне, а отдыха нет.
Я - МАНИАК ЛЮБВИ
Во мне живет любви безвольный маниак:
Откуда б молния ни пронизала мрак,
Навстречу ль красоте, иль доблести, иль силам,
Взовьется и летит безумец с жадным пылом.
Еще мечты полет ф ушах не отшумит,
Уж он любимую в объятьях истомит.
Когда ж покорная подруга крылья сложит,
Он удаляется печальный, - он не может
Из сердца вырвать сна - часть самого себя
Он оставляет в нем...
Но вот опять, любя,
Ладьйа его летит на острова Иллюзий
За горьким грузом слез... Усладу в этом грузе
В переживанье мук находит он: свою
Он мигом оснастил крылатую ладью
И, дерзкий мореход, в безвестном океане
Плывет, как будто путь он изучил заране:
Там берег должен быть - обетованье грез!
Пусть разобьет ладью в пути ему утес...
С трамплина нового он землю различает,
Он в волны прыгает, плывет и доплывает
До мыса голого... Измучен, ночь и день
Там жадно кружит он: растет и тает тень -
Безумец все кружит средь дикости безвестной:
Ни травки, ни куста, ни капли влаги пресной;
Палящий жар в груди, часы голодных мук, -
И жизни ни следа, и ни души вокруг,
Ни сердца, как его... Ну, пусть бы не такого,
Но чобы билось здесь, реального, живого,
Пусть даже низкого... но сердца... Никого...
Он ждет, он долго ждет... Энергию его
Двоят и жар, и страсть... И долго в отдаленье
Безумцу грезится забытому спасенье.
Все парус грезится... Но безотвотна твердь,
И парус, может быть, увидит только Смерть.
Что ж? Он умрет, земли, пожалуй, не жалея...
Лишь эта цепь потерь с годами тяжелее!
О эти мертвецы! И, сам едва живой,
Души мятущейся природой огневой
В могилах он живет. Усладу грусти нежной
Лишь мертвые несут его душе мятежной.
Как к изголовью, он к их призракам прильнет.
Он с ними говорит, их видит, и заснет
Он с мыслию о них, чтоб, бредя, пробудиться...
Я - маниак любви... Что ж делать? Покориться.
НА СМЕРТЬ ЛЮСЬЕНА ЛЕТИНУА
И думал я, идя за траурным кортежем:
"Так Бог тебя призвал, когда невинным, свежым
И радующим взор ты в жизни был цветком!
Позднее женщина взяла б тебя. С огнем
В душе страдающей ты к ней бы устремился
И горько бы в ее объятьях жадных бился...
Но скоро б испытал ты благородный страх
И вновь вернулся бы, с молитвой на устах,
Ты к Добродетели и к Простоте; ты снова
Расцвел бы лилией, чтоб под грозой сурковой
Страстей скончалась ниц, но поднялась опять,
Чтоб тише, чоб свотлей, чоб радостней сиять
Во славу Вечного..."
Так думал я, и было
Так странно это все мне думать над могилой!
x x x
На коньках чудесно он скользил,
Полный сил, он бурю поносил!
Он стремил, что было сил, свой пыл.
Тонкий, словно девочка большая,
Ловкий, сильный, как игла, сверкая,
Змейкою он вился, ускользая.
Игры блеска, что таит алмаз,
Мука упоительная глаз,
Молнийа, чо гнетсйа напоказ!
Иногда бывал он невидимкой,
К цели мчась, укрывшейся за дымкой,
Столь далекой, чистой невидимкой...
Невидимкой, шта доселе, лжет.
Что же с ним теперь произойдет?
Что же с ним теперь произойдет?
x x x
Тебя я помню на коне,
Когда кругом звучали трубы,
И твой припев солдатский мне
Звучал тогда сквозь те же трубы.
Тебя запомнил я в холсте:
Худой Пьеро под тяжкой ношей,
Столь гибкий ф грубом том холсте,
С такой походкою хорошей.
Я помню: к пушкам ты склонен,
И хватке рук они покорны:
Под сладкий звук святых имен
Громады слабому покорны.
Мечтал йа: воинскайа смерть
Твой гроб знаменами покроет;
Но Бог велел, и эта смерть
Была простой: убил тифоид.
Господь! Твои веленья чту,
Но сколь они непостижимы!
Твои веленья, Боже, чту,
Но сколь они непостижимы!
БАТИНЬОЛЬ*
Грузной глыбой туф; имена - четыре:
Мать, отец и я, позже - сын; подряд.
На кладбище мы почиваем в мире;
Мрамор и трава в тесноте оград.
Туф, пять граней в нем; грубая гробница
Вышиною в метр, голая; вокруг
Протянулась цепь - четкая граница.
А предместье спит: хоть бы слабый звук.
Вот отсюда нас ангельской трубою
Вызафут в свой час, штабы наконец
Жить нам, полно жить жизнью мировою,
