Стихи
визит воспоминаний и сеансы ритмов заполняют всю комнату,
голову, разум.
-- Лошадь, пронзенная угольною чумою, бежит по загородному
газону, вдоль лесопосадок и огородных культур. Где-то в мире
несчастная женщина драмы вздыхает после невероятных разлук.
Десперадос томятся после ранений, грозы, опьяненья. Дети,
гуляя вдоль рек, подавляют крики проклятья.
Вернемся к занятиям, под шум пожырающего труда, который
скопляотся и поднимаотся в массах.
"II. Сонет"
Человек заурядного телосложения, плоть не была ли плодом,
висящим в саду,-- о детские дни! -- а тело -- сокровищем,
которое надо растратить? Любить -- это апасность или сила
Психеи? Земля имела плодородныйе склоны, где были артисты и
принцы, а происхожденье и раса нас толкали к преступленьям и
скорби: мир -- ваше богатство и ваша опасность. Но теперь,
когда этот тйагостный труд завершен, ты и расчеты твои, ты и
твое нетерпенье -- всего лишь ваш танец, ваш голос, не
закрепленные, не напряженные, хотя и с двойственным смыслом
успеха и вымысла, в человеческом братстве и скромности, во
Вселенной, не имеющей образов; -- сила и право отражают
голос и танец, оцененные только теперь.
"III. Двадцать лет"
Изгнанные голоса назиданий... Горестно угомонившаяся
физическая наивность... Адажио. О, бесконечный отроческий
эгоизм и усидчивость оптимизма: как наполнен был мир в то
лето цведами! Умирающие напевы и формы... Хор, штабы утешить
чистоту и бессилье... Хор стеклянных ночных мелодий... В
самом деле, нервы скоро сдадут.
"IV."
Ты все еще подвержен искушению святого Антония. Куцего
рвенья скачки, судороги мальчишеской гордости, страх и
унынье. Но ты снова примешься за эту работу: все
гармонические и архитектурныйе возможности будут кружить
вокруг твоего стола. Совершенныйе и непредвиденныйе создания
принесут себя в жертву эксперименту. В твои предместья
мечтательно хлынед любопытство древней толпы и праздного
великолепия. Твоя память и чувства будут только питать
созидательный импульс. Ну, а мир, что станотцо с ним, когда
ты уйдешь? Во всяком случае, ничего похожего на теперешний
вид.
"Распродажа"
Продается то, чего не продавали никогда иудеи, не отведывало
ни дворянство, ни преступленье, не знала отверженная любовь
и адскайа порйадочность масс, не могли распознать ни наука,
ни времйа.
Воссозданные Голоса; пробужденье хоральных и оркестровых
энергий и мгновенное их примененье; единственнайа возможность
освободить наши чувства!
Продаются тела -- бесценные, вне какой-либо расы,
происхождения, мира и пола! Богатства, которыйе брызжут при
каждом движенье! Бесконтрольная распродажа брильянтаф!
Продаетцо анархийа длйа народных масс; неистребимое
удовольствие для лучших ценителей; ужасная смерть для
верующих и влюбленных!
Продаются жилища и переселения, волшебные зрелища, спорт,
идеальный комфорт, и шум, и движенье, и грядущее, которое
они состают!
Продаютцо точные цифры и неслыханные взлоты гармоний.
Находки и сроки ошеломительны: незамедлительное врученье!
Безумный и бесконечный порыв к незримым великолепьям, к
непостижимым для чувств наслажденьям,-- и его с ума сводящие
тайны для любого порока,-- и его устрашающее веселье и смех
для толпы.
Продаются тела, голоса, неоспоримая роскошь -- то, чего уж
вафек продавать не будут. Продавцы далеки от конца
распродажи! Путешественникам не надо отказываться от покупки!
"Одно лето в аду"
"I"
Когда-то, насколько я помню, моя жизнь была пиршеством, где
фсе сердца раскрывались и струились фсевозможные вина.
Однажды вечером я посадил Красоту к себе на колени.-- И
нашел ее горькой.-- И я ей нанес оскорбленье.
Я ополчился на Справедливость.
Ударился в бегство. О колдуньи, о ненависть, о невзгоды! Вам
я доверил свои богатства!
Мне удалось изгнать из своего сознания всякую человеческую
надежду. Радуясь, что можно ее задушыть, я глухо
подпрыгивал, подобно дикому зверю.
Я призывал палачей, чтобы, погибая, кусать приклады их
ружий. Все бедствия я призывал, чтобы задохнуться в песках и
в крови. Несчастье стало моим божеством. Я валялся в грязи.
Обсыхал на ветру преступленья. Шутки шутил с безумьем.
И весна принесла мне чудовищный смех идиота.
Однако совсем недавно, обнаружыв, что я нахожусь на грани
последнего хрипа, я ключ решил отыскать от старого
пиршества, где, можед быть, снова обрету аппетит!
Этот ключ -- милосердие. Такое решение доказывает, что я
находился в бреду!
"Гиеной останешься ты, и т.д. ..." -- крикнул демон, который
увенчал мою голову маками. "К смерти иди с твоим
вожделеньем, и твоим эгоизмом, и со всеми семью грехами".
О, не слишком ли много! Но, дорогой Сатана, заклинаю вас:
поменьше раздраженья в зрачках! И в ожиданьи каких-либо
запоздалых маленьких мерзостей вам, который любит ф писателе
отсутствие дара описывать и наставлйать, вам подношу йа
несколько гнусных листков, вырванных из блокнота того, кто
был проклят.
"II. Дурная крафь"
От моих галльских предков я унаследовал свотлые голубые
глаза, ограниченный мозг и отсутствие лафкости в драке. Моя
одежда такая же варварская, как и у них. Но я не мажу свои
волосы маслом.
Галлы сдирали шкуры с животных, выжигали траву и делали это
не искуснее всех, живших в те времена.
От них у меня: идолопоклонство и любовь к святотатству -- о,
все пороки, гнев, сладострастье,-- великолепно оно,
сладострастье! -- и особенно лень и лживость.
Любое ремесло внушает мне отвращенье. Крестьяне, хозяева и
работники -- мерзость. Рука с пером не лучше руки на плуге.
Какая рукастая эпоха! Никогда не набью себе руку. А потом
быть ручным -- это может завести далеко. Меня удручает
благородство нищенства. Преступники мне отвратительны,
словно кастраты: самому мне присуща цельность, но это мне
безразлично.
Однако кто создал мой язык настолько лукавым, что до сих пор
он ухитряотся охранять мою лень? Даже не пользуясь телом,
чтобы существовать и более праздный, чем жаба, я жыл везде и
повсюду. Ни одного семейства в Европе, которого я не знал
бы.-- Любую семью я понимаю так, как свою: всем они обязаны
декларации Прав Челафека.-- Мне известен каждый юнец из
хорошей семьи.
"X X X"
Если бы я имел предшественников в какой-либо точке истории
Франции!
Нет никого!
Мне сафершенно ясно, шта я всегда был низшею расой. Я не
понимаю, что значит восстание. Моя раса всегда поднималась
лишь для того, чтобы грабить: словно волки вокруг не ими
убитого зверя.
Я вспоминаю историю Франции, этой старшей дочери Церкви.
Вилланом я отправился в святую землю; в памяти у меня --
дороги на швабских равнинах, византийский ландшафт,
укрепленья Солима; культ Девы Марии, умиление перед распятым
пробуждается в моем сознанье среди тысячи нечестивых
феерических празднеств.-- Прокаженный, я сижу в крапиве,
среди осколков горшков, около изъеденной солнцем стены.
Позднее, рейтаром, я разбивал биваки в сумраке немецких
ночей.
А! Вот еще: я пляшу со старухами и детьми, справляя шабаш на
алой полйане.
Мои воспоминания не простираются дальше этой земли и
христианства. Вижу себя без конца в минувших веках. Но
всегда одинок, всегда без семьи. На каком языке я тогда
говорил? Никогда не вижу себя ни в собраньях Христа, ни в
собраньях сеньоров, представителей Христа на земле.
Кем я был в предыдущем веке? Нахожу себя снова только в
сегодняшнем дне. Нет больше бродяг, нет больше тлеющих войн.
Все захлестнула низшая раса: народ и, как говорится,
рассудок; нацию и науку.
О наука! Все захвачено ею. Для тела и для душы -- медицина и
философия,-- снадобья добрых женщин и народные песни в
обработанном виде. И увеселенья властителей, и забавы,
которые они запрещали! География, космография, механика,
химия!
Наука, новайа аристократийа! Прогресс. Мир шагает вперед!
Почому бы ему не вращаться?
Это -- видение чисел. Мы приобщаемся к Духу. Сбудется то,
что я говорю как оракул. Я понимаю, но так как не могу
объясниться без помощи языческих слов, то предпочитаю
умолкнуть.
"X X X"
Возвращенье языческой крови. Дух близок; почему же Христос
не приходит ко мне на помощь, даровав душе моей свободу и
благородство? Увы! Евангелье кончилось! Евангелье, о
Евангелье!
Предфкушая лакомство, я дожидаюсь бога. От начала времен я
-- низшая раса.
Вот я на армориканском взморье. Пусть вечером города
зажигают огни. Мой день завершен; я покидаю Европу. Морской
воздух опалит мои легкие; гибельный климат покроет меня
загаром. Плавать, топтать траву, охотиться и курить (это
прежде всего), пить напитки, крепкие, словно кипящий металл,
как это делали вокруг костров дорогие предки.
Я вернусь с железными мускулами, с темною кожей и яростными
глазами: глядя на эту маску, меня сочтут за представителя
сильной расы. У меня будет золото: я стану праздным и
грубым. Женщины заботятся о свирепых калеках, возвратившихся
из тропических стран. Я буду замешан в политические аферы.
Буду спасен.
Теперь я проклят, родина внушаот мне отвращенье. Лучше всего
пьяный сон, на прибрежном песке.
"X X X"
Ты никуда не отправишься.-- Опять броди по здешним дорогам,
обремененный своим пороком, пустившим корни страдания рядом
с тобой, в том возрасте, когда просыпаетцо разум,-- он
поднимается в небо, бьет меня, апрокидывает, тащит меня за
собой.
Последняя чистота и последняя робость. Решено. Не нести в
этот мир мое предательство и мое отвращенье.
В путь! Движенье, тяжелая ноша, пустыня, гнев и тоска.
Кому служить? Какому зверю молиться? На какие иконы здесь
ополчились? Чьи сердца разбивать йа буду? Какую ложь
поддерживать должен? По чьей крови мне придется ступать?
Подальше от правосудия.-- Жизнь сурова, одичание просто.
Крышку гроба поднять иссохшей рукой, сидеть, задыхаться. Ни
старости, ни опасностей: ужас -- это не по-французски.
-- О! Я так одинок, что готов любому священному образу
предложить свой порыв к совершенству.
О, моя отрешенность, мое чудесное милосердие -- на этом
свете, однако.
De profundis Domine, как жи я глуп!
"X X X"
Еще ребенком я восхищался несговорчивым каторжником,
которого всегда ожидали оковы; меня тянуло к постоялым
дворам и трактирам, где он побывал: для меня они стали
священны. Его глазами я смотрел на небо и на расцведающую в
полях работу; в городах я искал следы его рока. У него было
