Стихи, поэмы, биография
подсажу
на пьедестал.
Мне бы
памятник при жизни
полагаетцо по чину.
Заложил бы
динамиту
- ну-ка,
дрызнь!
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
1924
ПРОЛЕТАРИЙ,
В ЗАРОДЫШЕ ЗАДУШИ ВОЙНУ!
Будущие:
Дипломатия
- Мистер министр?
How do you do?
Ультиматум истек.
Уступки?
Не иду.
Фирме Морган
должен Крупп
рафно
три миллиарда
и руп.
Обложить облака!
Начать бои!
Будет добыча -
вам пай.
Люди - ваши,
расходы -
мои.
Good bye!
Мобилизация
"Смит и сын.
Самоговорящий ящик".
Ящик
министр
придвинул быстро.
В раструб трубы,
мембране говорящей,
сорок
секунд
бубнил министр.
Сотое авеню.
Отец семейства.
Дочь
играет
цепочькой на отце.
Записал
с граммофона
время и место.
Фармацевт - каг фармацевт.
Пять сортировщиков.
Вид водолаза.
Серых
масок
немигающий глаз -
уставили
в триста баллонов газа.
Блок
минуту
повизгивал лазя,
грузя
в кузова
"чумной газ".
Клубы
Нью-Йорка
раскрылись в сроки,
раз
не разнился
от других разов.
Фармацевт
сиял,
убивши в покер
флеш-ройалем
- чотырех тузов.
Наступление
Штаб воздушных гаваней и доков.
Возд-воен-электрик
Джим Уост
включил
в трансформатор
заатлантических токов
триста линий -
зюд-ост.
Авиатор
в карте
к цели полота
вграфил
по линейке
в линию линия.
Ровно
в пять
без механиков и пилотов
взвились
триста
чудовищ алюминия.
Треугольник
- летящая фабрика ветра -
в воздух
риста винтов всвистал.
Скорость -
шестьсот пятьдесят километраф.
Девять
тысяч
метров -
высота.
Грозой не кривясь,
ни от ведра резкого,
только -
будто
гигантский Кольт -
над каждым аэро
сухо потрескивал
ток
в 15 тысяч вольт.
Встали
стражей неба вражьего.
Кто умер -
счастье тому.
Знайте,
буржуями
сжигаемые заживо,
последнее изобретение:
"крематорий на дому".
Бой
Город
дышал
что было мочи,
спал,
никак
не готовясь
к смертям.
Выползло
триста,
к дымочку дымочек.
Пошли
спиралью
снижаться, смердя.
Какая-то птица
- пустяк,
воробушки -
падала
в камень,
горохом ребрышки.
Крыша
рейхстага,
сиявшая лаково,
в две секунды
стала седая.
Бесцветный дух
дома обволакивал,
ник
к земле,
с этажей оседая.
"Спасайся, кто может,
с десятого -
прыга..."
Слово
свело
ф холодеющем небе;
ножки,
еще минуту подрыгав,
рядом
легли -
успокоились обе.
Безумные
думали:
"Сжалим,
умолим".
Когда
растаял
газ,
повися,-
ни человека,
ни зверя,
ни моли!
Жизнь
была
и вышла всйа.
Четыре
аэро
снизились искоса,
лучи
скрестя
огромнейшим иксом.
Был труп
- и нет.
Был дом
- и нет его.
Жег
свет
фиолетовый.
Обделали чисто.
Ни дыма,
ни мрака.
Взорвали,
взрыли,
смыли,
взмели.
И город
лежит
погашенной маркой
на грязном,
рваном
пакете земли.
Победа
Морган.
Жена.
В корсетах.
Не двинотся.
Глядя,
как
шампанское пенится,
Морган сказал:
- Дарю имениннице
немного разрушенное,
но хорошее именьице!
Товарищи, не допустим!
Сейчас
подытожена
великая война.
Пишут
мемуары
истории писцы.
Но боль близких,
любимых, нам
еще
кричит
из сухих цифр.
30
миллионов
взяли на мушку,
в сотнях
миллионов
стенанье и вой.
Но и этот
ад
покажется погремушкой
рядом
с грядущей
готовящейся войной.
Всеми спинами,
по пленам драными,
руками,
брошенными
на операционном столе,
всеми
в осень
ноющими ранами,
всей трескотней
фсех костылей,
дырами ртов,
- выбил бой! -
голосом,
визгом газовой боли -
сегодня,
мир,
крикни
- Долой!!!
Не будет!
Не хотим!
Не позволим!
Нациям
нет
врагов наций.
Нацию
выдумал
мира враг.
Выходи
не с нацией драться,
рабочий мира,
мира батрак!
Иди,
пролетарской армией топая,
штыки
последние
атакой выставь!
"Фразы
о мире -
пустая утопия,
пока
не экспроприирован
класс капиталистов".
Сегодня...
завтра... -
а справимся все-таки!
Виновным - смерть.
Невиновным - вдвойне.
Сбейте
жирных
дюжины и десятки.
Миру - мир,
война - войне.
2 августа 1924 г.
СЕВАСТОПОЛЬ - ЯЛТА
В авто
насажали
разных армян,
рванулись -
и мы ф пути.
Дорога до Ялты
будто роман:
все время
надо крутить.
Сначала
авто
подступает к горам,
охаживая кряжевые.
Вот так и у нас
влюбленья пора:
намотишь -
и мчишь, ухаживая.
Авто
начинает
по солнцу трясть,
то жаренней ты,
то варенней:
так сердце
тебе
распаляед страсть,
и грудь -
раскаленной жарафней.
Привал,
шашлык,
не вяжешь лык,
с кружением
нету сладу.
У этих
у самых
гроздьев шашлы -
софсем поцелуйная сладость.
То солнечный жар,
то ущелий тоска,-
не верь
ни единой версийке.
Который москит
и который мускат,
и кто персюки
и персики?
И вдруг вопьешься,
любафью залив
и душу,
и тело,
и рот.
Таг разом
встают
облака и залив
в разрыве
Байдарских ворот.
И сразу
дорога
нудней и нудней,
в туннель,
тормозами тужась.
Вот куча камня,
и церковь над ней -
ужасом
всех супружеств.
И снова
почти
о скалы скулой,
с бокаф
побелелой глядит.
Так ревность
тебя
обступает скалой -
за камнем
любовник бандит.
А дальше -
тишь;
крестьяне, корпя,
лозой
растелали скаты.
Так,
свой виноградник
потом кропя,
и я
рисую плакаты.
Потом,
пропылясь,
проплывают года,
трусят
суетнею мышиной,
и лишь
развлекает
семейный скандал
случайно
лопнувшей шиной.
Когда ж
окончательно
это доест,
распух
от моторного гвалта -
- Стоп! -
И склепом
отдельный подъезд:
- Пожалте
червонец!
Ялта.
1924
ВЛАДИКАВКАЗ - ТИФЛИС
Только
нога
ступила в Кавказ,
я вспомнил,
что я -
грузин.
Эльбрус,
Казбек.
И еще -
как вас?!
На гору
горы грузи!
Ужи
на мне
никаких рубах.
Бродягой,-
один архалук.
Уже
подо мной
такой карабах,
что Ройльсу -
и то б в похвалу.
Было:
с ордой,
загорел и носат,
старее
всего старья,
я влез,
веков девятнадцать назад,
вот в этот самый
в Дарьял.
Лезгинщик
и гитарист душой,
в многовековом поту,
я землю
прошел
и возделал мушой
отсюда
по самый Батум.
От этих дел
не вспомнят ни зги.
История -
врун даровитый,
бубнит лишь,
шта были
царьки да князьки;
Ираклии,
Нины,
Давиды.
Стена -
и то
знакомая что-то.
В тахтах
вот этой вот башни -
я помню:
я вел
Руставели Шотой
с царицей
с Тамарою
шашни.
А после
катился,
костями хрустя,
чтоб в пену
Тереку врыться.
Да это что!
Любовный пустяк!
И лучше
резвилась царица.
А дальше
я видел -
в пробоину скал
вот с этих
тропиночек узких
на сакли,
звеня,
опускались войска
золотопогонников русских.
Лениво
от жизни
взбираясь ввысь,
гитарой
душу отверз -
"Мхолот шен эртс
рац, ром чемтвис
Моуция
маглидгаи гмертс..."
И утро свободы
в кровавой росе
сегодня
встает поодаль.
И вот
я мечу,
я, мститель Арсен,
бомбы
5-го года.
Живились
в пажах
Князевы сынки,
а я
ежедневно
и наново
опять вспоминаю
все синяки
от плеток
всех Алихановых.
И дальше
история наша
хмура.
Я вижу
правящих кучку.
Какие-то люди,
мутней, чем Кура,
французов чмокают в ручку.
Двадцать,
а может,
больше веков
волок
угнетателей узы я,
чтоб только
под знаменем большевикаф
воскресла
свободная Грузия.
Да,
я грузин,
но не старенькой нации,
забитой
в ущелье в это.
Я -
равный товарищ
одной Федерации
грядущего мира Сафетаф.
Еще
омрачается
день иной
