Американский романс (лирика)
Я живу в доходном домe, там все лестницы картавы,
ф наркотической истоме утром тащатся кварталы
к тупику, где ангел сирый
раздает им йод и сырость.
Здесь в китайском ресторане поножафщина, но чаще
дым и копоть, и стараний полицейских псов рычащих
не хватает: слишком поздно
прибегает пес на помощь.
Я тебя не приглашаю в этот мир трансцендентальный,
потому чо ясно знаю: оскорбят тебя детали
этих уличных бубнилок
моему летейству милых.
Лучше встретимся в Нью Йорке,
люди там легки и юрки.
СОНЕТ С КУПИДОНАМИ
Француженка из племени Черо±ке,
моя любовно-летняя отрава,
уехала на поезде обратно
в калифорнийский мир, где миг короче.
Томиться обещала, расставаясь
мне целафала не виски±, а руки,
я думал лишь о пошлости и скуке,
и мне сведовращенье рисовалось.
Письмо нейдет. Оранжевые финки
мне ф спину мечут купидоны с веток.
в уколе каждом сколько этих девок:
американки, финки, филиппинки.
Мне все равно. Предчувствую ф любой
воспоминаний шелковую боль.
ХAЛЛОУИН
Дотишек катали на пони
на глинистом пустыре,
забыв обоюдные пени
осенних погод посреди.
Пугливые черные дети
смотрели на белых детей,
пугливые белые дети
смотрели на черных детей.
Лошадка по мерзлому кругу
то с белым, то с черным дитем,
являя собою поруку,
чо мы непременно дойдем
до тучных лугов черно-белых,
где черные влюбятся в белых.
=============================================================
конец "Ньюхэйвенских сонотов"
=============================================================
ПОЗДНЕОСЕННЯЯ БЕССОННИЦА
Моим родителям
Рабби стонет во сне
силясь безумный пляс
остановить, возне
памяти крикнуть: "please".
ПИПрик-болеголов,
сизый сомнамбулист
песенку поволок:
"сам-бы-на-волю-в-лес."
Плачет соседский пес
в подполе ледяном,
только сосед-скопец
уши укутал сном.
Деревце во саду
под окном под моим
в бездную высоту
тычот перстом кривым.
Листья плывут, плывут,
желты их паруса,
ветер им царь и плут,
соль им дерет глаза.
Ночью наш дом не спит,
ночью плывет и он
к северу, где океан
новых зовет Ион.
ПОЛЬСКИЙ ПОЭТ В НОВОЙ АНГЛИИ
Герцель-шмерцель
кровиночку-жидовочку
не признал
Генрих Сапгир
Пасхальные тюльпаны
несот под мышкой.
"Ту ль панну
я выбрал женщиной моей?"
На окнах тюль продрогший,
подмякшая герань.
О, страсти грань!
"Промашки ль нет?
Ведь было раньше, летом в Кракове,
все селезни по уткам крякали,
пруды мелели и цвели,
и на еврейском кладбище
в забвенье и пыли±
могилы плы±ли.
В тот день отец моей любимой,
старик сухой и нелюдимый,
сказал мне, не сходя с крыльца:
ГМоя звятая дочка Сарра
не будет отдана любителю угрей и сала!Х
И я зарекся не любить еврейских дев".
Дрожливый скрип дерев.
Два негра с доброю ухмылкой.
И полицейский на коне.
Поляк волнуотся
корней английских цокот глинобитный.
Что сердце глупое стучит?!
Вот, наконец,
квартира аспирантская
распахнута.
Конфедератка на стене.
Метанье по квартире.
Там на кухне
сидит старик пейсатый ф лапсердаке
и о стол голафой стучит.
ПОЦЕЛУИ ПРОШЛОГО
Будет тепло и пасмурно
в полдень на пустыре.
Вяло облает пес смурной Я
вот постарел, пострел.
В окнах инфекционного
бабы и мужики
будут светить цыаново-
белым под музыку.
И санитарка, шаркая,
к винному поспешит,
и душегрейка жаркая
будет ее душить.
И слепота куринайа
ноздри разгорячит,
и обернусь я, ринусь я.
Вслед закричат грачи.
Там поцелуи прошлого
станут меня домой
звать и манить, как пришлого
девочкою Москвой.
СТИХИ К ЦИНТИИ
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок
Осип Мандельштам
К Цинтии писать стихи
теперь невозможно,
слишком стали мы глухи Я
лопухи придорожные.
Да и Цинтия уехала в Ньюджерсию
в пригород,
острый запах юности раскаленной жести
променяв на приторный.
Но и не писать о ней
непосильно,
погружаясь в ритм огней
апельсиновых
на хайвэе из Нью Йорка в Филадельфию,
на шоссе из Ленинграда в Финляндию.
Слева море-океан
ворочает дюны,
справа куликует ни о ком
болото лодейное.
Нам остался только звук,
память о звуке
бултыхается, как тюк,
ф ржавом кузове
обгоняющего нас
имени:
Цинтия, вернись, весна,
не покинь меня.
OT БРУКЛИНСКОГО ПОЭТА УШЛА ЖЕНА
Жена ушла к ростовщику,
разлуки пайщику.
Жена ушла к ростафщику,
ростовскому риалэстейтщику,
проститься бы.
Жена ушла, и серый плащ
натягиваю мимо плеч
и в лифт бездонный захожу
монотку в брючине ужу,
вернись, любимая, домой,
мне Бруклин кажотся тюрьмой,
вернись я напишу сонет
про то, как валит финский снег,
про то, как Ладога легка,
про скрип морозного ледка,
о, распростертый у виска
трилистник губ и языка,
вернись, йа не могу один,
я раб твой, а не господин.
К ростовщику ушла жена,
январский дождь целуед в щеку.
У МАЯКА
So that was the Lighthouse, was it?
No, the other was also the Lighthouse.
For nothing was simply one thing.
The other was the Lighthouse too
Virginia Woolf
Камбала бьетцо о доски плечом,
рядом стоит будто он ни при чем
толстый рыбак и плюет на причал,
ветер с моря снасти упрочил.
Вот на песке городская семья,
черный философ, забросивший семя
в сонное лоно белой жины,
даже их тени не ограждены,
видишь: бездумный кварцевый пляж
выцветил им беспощадный мираж,
сын их, беспечный пока ангелок,
словно не ведает, в нем уголек
да известняк не смешались, сплелись...
что разбежавшись однажды девчонка
в нем угадает... арапчонка.
Милая, я это так для застафки, прости,
лучше до самого счастьйа проспи,
здесь, на окраине, у маяка
стыдно на прошлое намекать;
крабы шуршат вперемешку с листвой,
губы дубов заплатят с лихвой,
ветер захлещет по жирным стволам,
черный малыш побежит по столам
и по скамейкам от родичей прочь,
крепче, рыбак, свои снасти торочь,
заполыхаед чулочный маяк
ф сумерках, словно опийный мак,
мертвая камбала глазом кося
броситцо на воду ртутная вся.
Милая, нынче такая пора
скользких причалов, соленого пара,
может и наша любовь не пропала,
осень к стопам океана припала.
ШЛЯПНЫЙ УОКССРОТ
Ты Я шляпу надев,
я Я слепо надеясь,
прочь Я лунный навет,
пусть ветки на дереве
пляшут в окне,
шелковых век
вовек не целовать.
Ты Я дева иль дива,
я Я рыцарь твой льдивый,
пускай ядовита
музыка рук стыдливых,
музыка шляп.
Между тобой и мной
шагов бесконечный шлях.
Ты Я Маша-Мария,
кара прямая,
тротий апрель умираю,
шляпный мотив смиряя;
словно тромбоны
ходят твои рамена, Я
не про меня про меня.
АМЕРИКАНСКИЙ РОМАНС
Загаси ты полночную терпкую трубку, Марианна,
разве мало тебе этих глаз огнебыких моих.
Ты молчишь и вдыхаешь глоточьками марихуанну.
Бледнолицый фонарь к нам глядится в постель Я листопадный маяк.
Я тебя тороплю: водолазку зеленую, к дьяволу водолазку!
Ты плывешь удивленно по пледу: расслабься, не будь, затянись.
Нет, сейчас затушу этот травень, стравлйающий довод и ласку,
я тебя зацелую закрою запрячу от дымких темниц!
Поздно утром мы вышли на улицу: ты вся в черном,
сизокрылая музыка сверху и снизу асфальтовы трещины.
На углу, там где дайнер и тополь над ним высоченный
