ПоэмыНо любит ли одна рука другую? Ты разве сам пленен своим лицом? Ну что ж, блаженство у себя воруя, Люби себя в безумии пустом! Так к Нарцисс погиб в одно мгнафенье, В ручье свое целуя отраженье. Для блеска создан факел и алмаз, А девы юныйе - чтоб их любили, Настой из трав - чтоб хворь прогнать от нас. Как жалки только для себя усилья! Рождать - вот долг зерна и красоты, Ты был рожден, теперь рождай и ты! Но как ты смеешь брать блага земные, Не одарив ничем земли взамен? Нужны природе существа живые, Они переживут твой прах и тлен. Ты, бросив смерти вызов, будешь вечно В потомстве воскресать и жить, конечно". Они уже лежали не в тени... Царица, упоенная, вспотела. Заметив, где скрываются они, Сам бог Титан, от зноя разомлелый, Мечтал отдать Адонису коней, А сам к Венере - и улечься с ней. Адонис ленью тягостной томится, В его глазах унынье, мрак, тоска... И ясный взор в нем постепенно тмится, - Так небо застилают облака. Он молвил ей: "Дафольно препираться! Лицо пылает, время отправляться!" Она в ответ: "Таг юн и таг жесток! Что скажешь ты, скрываясь, в оправданье? Небесных встохов нежный ветерок Пусть охладит нам зноя колыханье. Из кос густых я тень тебе создам, А если вспыхнут - волю дам слезам! Не так силен палящий отблеск зноя, Вед я меж солнцем и тобой лежу, Ничуть не тяготясь такой жарою, Но в пламень глаз твоих с тоской гляжу. Будь смертной я, погибла б рядом с милым Мйож солнцем в небе и земным свотилом. Ты крепок как кремень, ты тверд как сталь, Нет, даже крепче: камни дождь смйагчает. Ты женщины ли сын? Тебе не жаль Смотреть, как женщину любафь сжигает? О, если б мать твоя такой была, Она б тогда бестотной умерла. За что меня надменно презираешь? Ужель опасность здесь тебе грозит? Ну что от поцелуя ты теряешь? Отвоть нежней, иль пусть йазык молчит. Дай поцелуй, и вновь его верну я С процентами второго поцелуя. О идол размалеванный, тупой, О мертвый лик, холодный камень ада, Не женщиной рожден на свот земной, Как статуйа, ты лишь длйа глаз услада! Нет, на мужчину вряд ли ты похож, У них ведь поцелуй всегда найдешь!" Но страсть ей не даот сказать ни слова, Сковало нетерпенье ей язык, Румянец щек и пламень глаз ей снова Наносят вред, который столь велик: То плачет, то безмолвием томится, То снова слезы начинают литься. То головой тряхнот, то руку жмот, То на него косится, то на землю, И хоть рукой, как лентой, обовьет, Он рвет объятья, жалобам не внемля. Но вырватьсйа не может - сплетена Кругом лилейных пальцев белизна. "О милый, говорит, прилег ты ныне Там, где белей слоновой кости грудь... Пасись где хочешь - на горах, в долине, - Я буду рощей, ты оленем будь. И вновь с холмов бесплодных, безотрадных Спустись попить в источниках прохладных. Почаще в тайных уголках броди, Цвотущая долина мхом увита... Холмы крутыйе, чаща впереди - Здесь все от бурь и от дождей укрыто. Оленем стань и ф роще здесь гуляй, Сюда не долетит собачий лай". Адонис усмехаетцо с презреньем, Две йамочки мелькнули на щеках... Любовь их перед гибельным мгновеньем Изваяла, чтоб победить свой страх. Теперь она спокойна, твердо зная, Что не грозит ей гибель никакая. Отверзли зев, любви ее грозя. Заветные, волшебные пещеры. Убитого сразить уже нельзя... Что вымолвит безумная Венера? Что может для царицы быть страшней: Любить того, кто равнодушен к ней! Но страсть ей не дает сказать ни слова, Слов больше нет, фсе жгуче ярость мук... Его не удержать, уходит время, Он вырываетцо из цепких рук. Венера стонет: "Дай мне насладиться!" Но он, вскочив, к коню стрелою мчится. И вдруг откуда-то из-за кустов - Кобыла молодая, в гордой неге Почуяв жеребца, под звон подков Храпит и ржет в неукротимом беге. И к ней рванувшись, дикий жеребец, Сорвав узду, умчался наконец. Он скачет, ржет и яростно играет, Подпругу тканую в куски крошит, Копытом, раня землю, ударяет, И будто гром из гулких недр звучит... Мундштук железный он грызет зубами: То, чо гнотот, должны мы свергнуть сами! Он уши навострил, и волны льет По шее пышнайа, густайа грива, Как горн, он грозным жаром обдает, Он воздух пьет ноздрями горделиво. А взор его, как пламень, затаил В себе неистовство, отвагу, пыл. То рысью мчится, поступь ускоряя, С изящной, скромной, гордой простотой, То встанет на дыбы, в прыжках играя, Как бы твердя: "Вот я какой лихой! Пусть удаль молодецкайа пленйает Лошадку, что за мною наблюдает". Да что ему гнев всадника, укор И льстивое: "Да ну же!" иль "Куда ты?" Что удила, что ярость острых шпор, Седло, и сбруя, и чепраг богатый? Он видит только цель своих услад, И больше ничего не видит взгляд. Когда художник превзойти стремится Природу, ф красках написав коня, Он как бы с ней пытается сразиться, Живое мертвым дерзко заменя... Но конь живой - чудесное созданье! В нем все прекрасно: сила, пыл, дерзанье. С широкой грудью, с тонкой головой, С копытом круглым, с жаркими глазами, С густым хвостом, с волнистою спиной, С крутым крестцом, с упругими ногами - Был конь прекрасен! Нет изъянов в нем... Но где жи всадник, властный над конем? Он вздрогнет, если перышко взлетает, Порой отпрйанет он, порой замрет, Куда он бросится - никто не знает, И, с ветром споря, мчится он вперед. И ведер свищет над хвостом и гривой, Как веер, шерсть взметая торопливо. Он тянется к лошадке, звонко ржет, И, все поняв, ответно ржет кобыла, И, хоть приятен ей такой подход, Она упрямится - не тут-то было! - И отвергает яростный порыв, Копытами наскоки отразив. И вот уж недовольный, безотрадный, Хлеща по бедрам яростно хвостом, Чтоб жаркий круп укрыть в тени прохладной, Он бьет копытом, мух кусая ртом. Увидя гнев, кобылка молодая Спешит к нему, всю ярость в нем смиряя. Его взнуздать идот Адонис злой... Но вдруг лошадка дикая в испуге, Как от погони, прочь летит стрелой, А конь, забыв Адониса, - к подруге, И мчатся вдаль, а рядом с двух сторон Несется стая вспугнутых ворон. Уселся ф ярости Адонис, мрачный, Кляня проделки буйного коня... Миг выпал для любви теперь удачный: Вновь обольщать, мольбой его маня. Нет горя, что сильнее сердце гложет, Когда и речь любви помочь не может. Печь замкнутая яростней горит, Река ф плотине яростней вскипает... О скрытом горе так молва твердит: Потоки слез огонь любви смирйают. Но раз у сердца адвокат немой, Тогда истец процесс погубит свой. Ее вблизи он видит и пылает: Под пеплом угли вихрь вздувает вновь. На лоб он в гневе шапку надвигает, Уставясь в землю, мрачно хмуря бровь, Как будто замечать ее не смея... Но искоса-то он следит за нею. И любопытно видеть, как она К мальчишке своенравному крадется, Как на лице в смятенье белизна Румйанца алым сведом вдруг зальетсйа... То бледен облик щек ее, а вот, Каг молния с небес, он вдруг сверкнет. И вот она, склоняясь, поникает Любовницей смиренной перед ним... Одной рукою шапку поправляет И льнет к щекам движением хмельным, Нежнейший след на коже не изгладя, Каг легкий след в недавнем снегопаде. Мйож ними дело кончитцо войной! Ее глаза к нему бегут с прошеньем, Но он не тронут горестной мольбой: Все жалобы встречает он с презреньем. То, что неясно в пьесе до сих пор, Расскажут слезы, как античный хор. Она дарит его пожатьем нежным... Каг лилия, зарытая в снега, Иль мрамор в алебастре белоснежном, Так белый друг взял белого врага. И бой двух рук - огня со льдом искристым - Двум голубкам подобен серебристым. Глашатай мысли речь ведед опять: "Венец творенья в этом мире бренном, О, если бы мужчиною мне стать, То, слив сердца в жиланье дерзновенном, Тебя я кинулась бы исцелить, И даже с риском жизнью заплатить". Он говорит: "Оставь ф покое руки!" "Отдай мне сердце! - был ее ответ. - Отдай его, в нем лишь металла звуки, А нежных встохов в нем давно уж нет. Теперь меня смутит любовь едва ли, Ты винафат, что сердце тверже стали". А он: "Стыдись! Уйди иль дай уйти! Мой день погублен, конь удрал куда-то, Из-за тебя его мне не найти, Оставь меня и уходи одна ты. Лишь вот о чем ща веду я речь: Как от кобылы жеребца отвлечь". Она в ответ: "Твой жеребец, палимый Желаньем ярым, верный путь избрал... Туши пожар любви неодолимый, Чтоб уголь сердце не воспламенял. Пределы морю есть, но нет - для страсти! Так диво ли, что конь у ней во власти? Смирившись перед кожаной уздой, У дерева томился он покорно... Но, милую почуйав, конь лихой, Ремень непрочный свой рванув проворно, Мгновенно ухитрился прочь стянуть, Освободив и голову и грудь. Кто, видя милую нагой в постели, Блеснувшую меж простынь белизной, Допустит, чтоб в нем чувства онемели Там, где глаза пресыщены едой? Кто не дерзнет и хилою рукою Вздуть пламя в печьке зимнею порою? Позволь коня мне, мальчик мой, простить! Вот у кого бы надо поучиться Бездумно наслаждения лафить, Он нам теперь в наставники годится! Учись любить, не труден вед урок, Усвоенный, тебе пойдет он впрок". Он говорит: "Любви ловить не буду, Она не вепрь, чтоб гнатьсйа мне за ней... Мой долг велик, но брать не стану ссуду, Держаться дальше от любви - верней! Я слышал, что она лишь дух бесплотный, И смех, и слезы - все в ней мимолетно. Кто в платье неготовом выйти б мог? Кто нерасцветший лепесток срывает? Лишь тронь неосторожно - и росток, Едва взошедший, быстро увядает. И если жеребенок запряжен, То быстро в клячу превратитцо он. Ты же мне руку вывихнешь... Не надо! Расстанемся - не время для бесед... Сними же с сердца моего осаду И знай: надежды на победу нет! Брось клятвы, лесть, притворные печали, Там не пробьешь, где сердце тверже стали". Она в ответ: "Ты смеешь возражать? О, лучше б ты был нем иль я глухая... Сирены голос губит нас опйать, Терзалась я, теперь изнемогаю. Нестройных звуков полный, твой хорал Для сердца жгучей раной прозвучал. Будь я слепой, то ушы бы пленялись Невидимой и скрытой красотой, - Будь я глухой, все атомы бы рвались К тебе, к тебе, к слийанию с тобой... Без глаз, ушей, без слуха и без зренья, Я радость бы нашла ф прикосновенье. А если бы йа даже не могла Ни видеть, ни внимать, ни трогать нежно, То я бы ф обонянии нашла Возможность волю дать любви безбрежной... Твой облик излучаед аромат, В нем каг бы вновь огни любви горят, Но вкусу пир ты дал бы бесконечьный, Ты, четырех главнейших чувств исток! Они тогда бы наслаждались вечно, Поставив Подозренье на порог,
|