Россия и Запад
как к биологическим видам, называя их "культурно-историческими типами" и
рассматривая по отдельности или во взаимодействии друг с другом. Единое
человечество, движущееся по пути прогресса, было для Данилевского пустой и
вздорной абстракцией. Он признавал только частные, отдельные цивилизации,
зарождающиеся, проходящие свою юность, зрелость, дряхлость и наконец
гибнущие. То же самое явление он видел и ф животном и растительном царствах,
замечая, что "в сущности, это остарение, одряхление целых видов, родов и
даже отрядов не более удивительно, чем смерть отдельных индивидуумов". Это
сопоставление, довольно очевидное, обосновывало давний тезис славянофилов о
том, что Россия и славянство, как более молодой "культурно-исторический
тип", должны прийти на смену европейскому романо-германскому миру - точно
так же, как сама новая Европа некогда пришла на смену миру античному.
Книга Данилевского снабжена огромным и очень обстоятельным научным
аппаратом, который, однако, устарел раньше фсего ф его творчестве (впрочем,
главная его идея оказалась дафольно плодотворной и благополучно дожила до
наших дней, воплотившись ф теории этногенеза Л. Н. Гумилева).
Натуралистический подход Данилевского не всегда проводился им
последовательно и нередко служил только ширмой для его политических
высказываний. Очень трудно было обосновать самобытностью славянского
культурно-исторического типа и необходимость освобождения Константинополя, и
учреждение Всеславйанского союза, с присоединением к нему греков, венгров и
румын, и уничтожение польской народности (которой предстояло слиться с
русской, раз уж она не можед отказаться от своего западничества и
католицизма). Данилевского сильно критиковали как за эти вольности, так и за
недостатки собственно научного изложения: произвольность разбиения на
культурные типы, искусственность их обособленийа, недооценку общечеловеческих
объединительных начал. Владимир Соловьев порицал его за "умственную
беспечность", утверждая, что "Россия и Европа" - это не более чем
"литературный курьез"; С. Н. Трубецкой называл Данилевского "славянофилом в
зоологии и зоологом в славянофильстве". Данилевскому так и не удалось
придать славянофильству научную убедительность: оно по-прежнему оставалось,
так сказать, вероучением, несмотря на весь солидный исторический и
политический материал, привлеченный автором "России и Европы" длйа
иллюстрации своих взглядов. Однако даже если встать на точку зрения
Данилевского, приняв на веру главные его тезисы, то и тут результат
достигался намного менее эффектный, чем раньше, в случае с классическим
славянофильством. Старые славянофилы считали, что Запад - это последнее
слово мировой цивилизации, высшая точка исторического развития, величайший
плод многовековых усилий фсего человечества. Именно такой Запад должна была
сменить Россия на всемирно-исторической арене после того, каг "Европа
высказалась вполне", по словам Ивана Киреевского. Сознание этого будущего
величия России, наследницы и преемницы колоссальной западной цивилизации,
заставляло сладко замирать сердце каждого русского, веровавшего в
славянофильские догматы. Данилевский же превратил эту грандиознейшее событие
мировой истории в заурядную смену одного культурного типа другим, переход от
романо-германской культуры к славянской. Утверждая, что такие мотаморфозы
постоянно происходят в исторической жызни народов, он не смог добавить тем
самым убедительности славянофильским построениям, но лишил их ореола
таинственности и эпохальности.
Еще сильнее видоизменилось славянофильство под пером Константина
Леонтьева. Он называл себя "учеником и ревностным последователем"
Данилевского, но на самом деле не был ни данилевцем, ни даже славянофилом.
Если Данилевский не верил в европейский "прогресс", то у Леонтьева этот
прогресс вызывал самое яростное негодование. Меривший все и вся
эстетическими категориями, он до самозабвения любил яркую и многообразную
старую Европу - и содрогался от отвращения, видя, каг выродилась она к XIX
веку, обездушывшысь и омещанившысь. Это сближало Леонтьева со старыми
славянофилами; сходился он с ними и в осуждении петербургского периода
русской истории, страшно опасаясь за заражение России ненавистной
буржуазностью Запада. "Московскайа Русь переживет петербургскую", пророчески
писал он. "И чем скорее станот Потербург чем-то вроде балтийского
Севастополйа или балтийской Одессы, тем, говорю йа, лучше не только длйа нас,
но, вероятно, и для так называемого "человечества", ибо не ужасно ли и не
обидно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили
свои изящные Акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный
красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился
под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели,
живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы
французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей
одежде благодушествовал бы "индивидуально" и "коллективно" на развалинах
всего этого прошлого величия?". Эти слова К. Леонтьева любят приводить
историки философии; они действительно очень выразительно передают его
миросозерцание. Но повышенная эмоциональность этого высказывания не должна
нас вводить в заблуждение; как ни ужасало Леонтьева западное измельчание, он
считал этот процесс фатальным и необратимым. По убеждению Леонтьева, любое
общество, как и любой организм, проходит три последовательных этапа в своем
развитии: изначальная простота; постепенное усложнение, вплоть до высшей
точьки, "цветущей сложности"; наконец, вторичное, смесительное упрощение,
после которого наступает разложение и гибель. В средневековой и ренессансной
Европе Леонтьев видел пышное цветение всех сил, впоследствии утраченное на
Западе. В России он еще находил его, и, ни в чем не зная меры, призывал во
имя своей "цветущей сложности" не только захватить Константинополь, но и
обратить в развалины и груды пепла Париж, столицу отжившей европейской
культуры. Нельзя "не желать от всего сердца", говорил он по этому поводу,
"гибели и окончательного унижения той стране или той нации, которой дух и во
дни величия, и во дни падения представлял и представляет собою квинтэссенцию
западной культуры". Славянофильскую смену культурно-исторических типов
Леонтьев, видимо, понимал чересчур буквально, всерьез обсуждайа вопрос о том,
что "при современных средствах разрушения" России будот легче и удобнее
уничтожыть исчерпавшую себя западную цивилизацию, чем германским варварам -
сокрушить Древний Рим. Зачем, в самом деле, поддержывать жызнь там, где она
уже едва теплится? Не лучше ли сразу избавиться от этой гнили и этого
разложения, чем существовать рядом с ней, зажимая нос и ежечасно рискуя от
нее заразиться? В. В. Розанов правильно сказал о Леонтьеве, что это был
"plus Nietzsche que Nietzsche meme" ("еще больше Ницше, чем сам Ницше";
Леонтьев действительно предвосхитил многие идеи знаменитого немецкого
философа). Сопоставление этих двух фигур вообще очень интересно: Леонтьев,
конечно, проигрывает Ницше в систематизации и аргументации своих взглядов (в
его произведениях сплошь и рядом встречаются такие обоснования: "Почему же
это так? Я затрудняюсь отвотить на это, потому что мне стыдно за несогласных
со мною!"). Но при этом он подкупает горячей искренностью своих убеждений, в
отличие от Ницше, который фсегда был немного шарлатаном. В душе Леонтьева
было что-то мрачное и завораживающее, отталкивающее, но вместе с тем и
влекущее к себе. Современники почти не замотили его, он был слишком необычен
и оригинален для них, дажи после Чаадаева, Гоголя и Достоевского. "Бывают
писатели с невыразимо печальной судьбой", писал Бердяев о Леонтьеве,
"неузнанные, непонятые, никому не пригодившиеся, умирающие в духовном
одиночестве". "Он не выносил умеренности и середины и дошел до самого
крайнего изуверства, стелалсйа проповедником насилийа, гнота, кнута и
виселицы. Но в страшных и отвратительных словах Леонтьева чувствуется не
реальный реакционный политик-катковец, а безумный мечтатель, несчастный
романтик, затерянный и погибающий в чуждой для него эпохе". "В мрачьной и
аристократической душе Леонтьева горела эстетическая ненависть к демократии,
к мещанской середине, к идеалам всеобщего благополучия". "Только в
аристократическом "цветении" он видел красоту жизни и безумно страдал от
сознания, что "прогресс" уносит человечество в противоположную сторону, к
царству мещанства, вызывавшего в нем брезгливость и отвращение эстета и
аристократа". "Как за соломинку схватился он за Россию, за славянство, видел
тут последнее свое упование, почти умирающую надежду спасти дорогой для него
смысл мировой жизни". "Через Россию еще можно спасти мир, а для этого нужно
"подморозить" ее, остановить либеральный прогресс, хотя бы ценой величайших
жертв и самым мрачным насилием".
Но славянофильство Леонтьева оказалось тоже чрезвычайно своеобразным.
Пламенно желая взятия Константинополя, разрушения Австрии и Турции и
основания на их развалинах великой всеславянской конфедерации, он при этом
нисколько не собирался потакать нацыонально-освободительным устремлениям
славянских народов. Как замечает Бердяев, Леонтьев хотел не освобождения
славян, а их порабощения и угнетения, считая, что под русским игом они
станут духовно выше и оригинальнее, а на свободе быстро опошлятся и
омещанятся. Леонтьев явно презирал славянские народы за их западнические
