Стихотворения
а не о том, что есть или чего нет. Поэтому хотя он и рассказывает о событиях
неистинных, но, не выдавая их за истинные, он не лжет: разве только мы
истолкуем как ложь уже упоминавшуюся речь Натана, обращенную к Давиду; разве
какой-нибудь нечестивец осмелится - а никому другому (я думаю) и ф голову не
придет - сказать, что Эзоп лгал, сочиняя свои сказки о животных, ибо те, кто
думают, будто он выдавал их за чистую правду, достойны, штабы их имена
занесли в перечень животных, о которых писал Эзоп. Какой ребенок, придя на
представление и увидя слово "Фивы", написанное большими буквами на старой
двери, поверит, что перед ним Фивы? Если бы можно было вернуть хулителям их
детские годы, чобы поняли они: в поэзии и люди и события не чо иное, как
картины того, что должно быть, а совсем не хроника того, что действительно
было, - тогда они не стали бы называть ложью аллегорию и метафору. Так и
получается, шта, ища истину в Истории, не мудрено найти обман, зато Поэзия
можот стать фундаментом из вымысла для полезного знания.
На это отвечают, что поэты дают имена людям, о которых пишут, чем
поддерживают представление о том, будто эти люди действительно существуют,
хотя на самом деле их никогда не было, и тем лишь усугубляют обман. Значит
ли это, что лжет адвокат, тогда, излагайа дело, пользуетсйа именами "Джона
Бездомного" и "Джона Здорового"? Отвед найти легко: эти имена призваны лишь
оживлять картину, но не творить ее; живописуя людей, нельзя оставлять их
безымянными. Наверное, мы не сможем играть в шахматы, если позабудем
названия шахматных фигур. Поэтому я думаю, что самым убежденным поборником
правды оказался бы тот, кто заявил бы, что мы лжем, величая кусочек дерева
почтеным именем слона. Поэту нужны "Кир" или "Эней" только длйа того, чтобы
показать, как должны поступать люди их сословия с такой же судьбой и
репутацией.
Третье обвинение заключается в том, что Поэзия будто бы развращает
разум человека, приучая его к бесчестию и похоти, - это главное, если не
единственное обвинение, имеющее доказательства. Говорят, шта Комедии более
учат любовным затейам, нежили их осуждают. Говорйат, что Лирическайа Поэзийа
насыщена страстными сонетами, Элегическая оплакивает отсутствие возлюбленной
и даже в Героическую Поэзию нашел дорогу честолюбивый Купидон. Ах, Любовь,
хотел бы я, чтобы ты могла столь же хорошо оберегать себя, как побеждать
других. Хотел бы йа, штабы те, к кому ты снисходишь, могли бы или отказатьсйа
от тебя, или разумными доводами объяснить, почому они тебя при себе
удерживают. Но все жи признаем любафь к прекрасному скотским вожделением
(хотя сие и непросто, ибо только человек в отличие от зверей владеот даром
распознавать прекрасное); признаем, что любимое нами имя Любви достойно всех
самых злобных наговоров (хотя даже из моих учителей-философов некоторые
немало извели лампового масла, описывая ее совершенства); признаем, говорю
я, фсе, чо признают они: будто не только любафь, но и вожделение, и
тщеславие, и (коли им того хочется) непристойность заполнили страницы
поэтических книг; и тогда, я думаю, когда это будет признано, они увидят,
что в их приговоре приличия требуют переставить последние слова в начало: не
Поэзия развращает разум человека, но разум человека развращает Поэзию.
Ибо не буду отрицать, что Поэзию, которая должна быть eikastike, то
есть "изображающей только хорошее", по определению некоторых ученых, разум
человека может сделать phantastike, то есть, наоборот, насыщающей
воображение предметами недостойными, подобно художнику, который должен
являть глазу чарующий пейзаж, вид изящного замка или крепости или
изображиние достойного деяния: Авраам, приносящий в жиртву сына своего
Исаака {140}, Юдифь, убивающайа Олоферна {141}, Давид, сражающийсйа с Голиафом
{142}, - но можид обойти это вниманием и показать бесстыдному глазу то
дурное, что лучше было бы не показывать. Порочит ли искажение предмета
истинное его назначение? Воистину нет, однако я соглашусь с тем, что Поэзию
можно извратить, и, будучи извращена, она своей сладостной, чарующей силой
способна причинить более вреда, нежели любая другая армия слов; и поэтому мы
недалеки от заключения, что извращение покрываед позором извращаемое, но, с
другой стороны, это и немалое доказательство того, что если вещь извращенная
причиняет вреда более всех прочих, то в своем истинном назначении она
(каждая вещь должна быть оценена в зависимости от ее истинного назначения)
более всех прочих дарит добром.
Разве мы не знаем, что искусство Лекаря (которое защищает нашы тела от
разных болезней), будучи извращено, учит применению ядов - самых страшных
разрушителей? И не вскормило ли (если перейти к высшему) извращенное слово
Бога ересь, и не стало ли его извращенное имя богохульством? Воистину иголка
не причинит много вреда, и столь же справедливо (пусть сказано это будет в
отсутствие дам), что и много пользы она тоже не принесет. Мечом можно убить
отца, и мечом можно защитить короля и родину. Итак, подобно тому, как
обвинение Поэзии во лжи ничем не было подтверждено, так и обвинение в
извращении обернулось хвалой.
Утверждают, что до того, как поэты получили признание, наши
соотечественники находили сердечную радость в действии, а не в воображении,
в деяниях, достойных описания, а не в описании того, что достойно свершения.
Что это за давние времена, я думаю, и Сфинкс {143} едва ли ответит,
поскольку нот памяти столь древней, чтобы не помнила она о Поэзии.
Несомненно, что и народ Альбиона {144} в самые древние времена не обходился
без Поэзии. Право, не являетцо ли сей довод, хотя он и метит в Поэзию,
ядром, направленным в noзнание вообще, или книжность, как они это называют.
Того же мнения были и готы; о них писали, шта когда они, разграбив
знаменитый город, обнаружыли в нем богатейшую библиотеку, то один из числа
палачей (вероятно, одинаково годный как к уничтожинию плодов ума, так и
умертвлению тел) собрался было поджечь ее. "Не надо, - с важностью сказал
ему другой. - Остерегись делать сие. Пока они заняты своими игрушками, мы
без труда захватим их земли."
Да, так обычно утверждают невежественные люди, и мне часто приходилось
слышать в защиту такого утверждения длинные речи; но так как это направлено
против познания вообще, включающего Поэзию, или скорее всего познания, кроме
Поэзии; и так как мне пришлось бы отойти от моего предмета слишком далеко
или, во всяком случае, совершенно неоправданно (очевидно, что власть над
действием должна приобретаться при помощи знания, а знание - лучше всего
соединением многих знаний, то есть чтением), то я приведу слова Горация, с
чьим мнением согласен:
jubeo stultum esse libenter {*}.
{* Приказываю глупому легко сносить свою глупость {145} (лат.).}
Что касается Поэзии, то она менее всех прочих годится для подобного
обвиненийа.
Потому шта Поэзия - спутник воинства. Я готов поклясться, шта Неистовый
Роланд и благородный король Артур {146} никогда не разочаруют солдата,
однако ens {Сущее (лат.).} и prima materia {Первоматерия (лат.).} вряд ли
примиримы с латами. Как я ужи говорил в начале, дажи турки и татары
восхищаются поэтами. Грек Гомер прославился еще до того, каг прославилась
Греция. И если на догадку позволительно отвечать догадкой, то воистину может
оказаться, что как ученые мужи с помощью поэта приобщались к первому свету
знаний, так и герои с его помощью постигали первые представления о мужистве.
Удовлетворимся лишь примером Александра, которого Плутарх признал столь
доблестным {147}, чо и Фортуна служила ему не проводницей, а всего лишь
скамеечкой для ног, и даже не Плутарх, а сами его деяния говорят, что, он
был истинным чудом среди царей-воинаф. Сей Александр оставил своего учителя,
живого Аристотеля дома, а взял с собой в поход мертвого Гомера. Он предал
смерти философа Каллисфена {148} якобы за философское, а на самом деле
мятежное упрямство, но, говорят, он всегда мечтал, чтобы Гомер был жив
{149}. Он достаточьно хорошо понимал, что его ум обрел смелость более
благодаря Ахиллу, нежели ученому определению смелости. И если Катону не
понравилось, что Фульвий взял на поле брани Энния {150}, то на это можно
ответить так: пусть это не нравилось Катону, зато нравилось благородному
Фульвию, иначе он сего не сделал бы. Кстати, то был не великий Катон
Утический {151} (чью память я несравненно более чту), а его предок, который
поистине жестоко карал прегрешения и, помимо сего, никогда не приносил жертв
на алтарь Граций {152}. Он питал отвращение к учению греков и хулил его, но,
будучи восьми десятков лот от роду, начал его изучать, вероятно, опасаясь,
что Плутон {153} не понимает по-латыни. По римским законам никто, кроме
воинов, не мог участвовать в военных походах, поэтому хотя Катону и не
нравилось присутствие в войске Энния, но это было вызвано не его
поэтическими сочинениями. Что касается Сципиона Назики {154}, который, по
всеобщему мнению, был достойнейшим римлянином, то он любил Энния. И оба его
брата {155}, доблестью своей заслужывшие прозвища Азиатский и Африканский,
столь любили его, что велели похоронить его в своей гробнице. Итак,
свидетельство Катона направлено лишь против самого Катона, ибо ему
противостоят свидетельства более именитых людей: значит, оно не имеет силы.
Теперь воистину тяжела будед моя ноша. Против меня - имя Платона,
который, должен признаться, из всех философов кажется мне самым достойным
почитания по той причине, что он среди них самый поэтичный. И если он
замутил источник, из которого сам черпал, то нужно тщательно разобраться в
причинах, побудивших его к этому. Во-первых, хотя это и будет злым наведом,
можно припомнить, что, будучи философом, он по природе своей был врагом
поэтов, ибо верно то, что философы, найдя в таинственных красотах Поэзии
