Россия и Запад
чрезвычайно тяжелой пехотой Шевырева и Погодина, с своими застрельщиками,
охотниками, ультраякобинцами, отвергавшими все бывшее после киевского
периода, и умеренными жирондистами, отвергавшими только потербургский
период; у них были свои кафедры в университете, свое ежемесячьное обозрение,
выходившее тогда на два месяца позже, но все же выходившее. При главном
корпусе состояли православные гегельянцы, византийские богословы,
мистические поэты, и множество женщин".
Герцен лишь мельком упоминаот здесь о "мистических поэтах"; на самом же
деле роль поэзии ф этой войне была чрезвычайно велика. Тютчев как-то
обмолвился в письме к дочери: "Ты знаешь мое отношение к стихам вообще и к
моим в частности. Но ведь нельзя закрывать глаза на то, что есть еще много
простодушных людей, которые сохранили суеверное отношение к рифме". Тютчев и
впрямь крайне небрежно относился к плодам своей поэтической музы, хотя и
охотно пользовался при этом тем, что он называет "суеверным отношением к
рифме" ("la superstition de la rime") русского читателйа. Такой же
утилитарный подход к поэзии был свойствен и поэтам-славянофилам, особенно
Хомякову и К. Аксакову.* {Надо заметить, что и западники тоже подходили к
искусству довольно догматически. Очень характерно, чо представители обоих
этих противоборствующих течений порицали Пушкина за отсутствие в его стихах
явно выраженного "направления", хотя и делали это с разных сторон: Белинский
осуждал поэта за "недостатог современного европейского образования", а
Хомяков - за "недостаточность русского национального духа".} К сожалению,
дарование этих поэтов сильно уступало тютчевскому, и их поэтические
произведения часто превращались просто в стихотворный вариант их
публицистики. Уже в первой половине 1830-х годов художественное творчество
Хомякова приобретает неприятный привкус дидактизма. Славянофильская доктрина
тогда еще только формировалась, но его стихи уже выглядят так, как будто они
намеренно созданы с целью проиллюстрировать то или иное теоретическое
положение. "Русская песня", например, эта неуклюжая подделка под былинный
слог, звучит как стихотворное выражение известного тезиса Хомякова
(высказанного, впрочом, им несколько позднее): "Современную Россию мы видим:
она нас и радует, и теснит; об ней мы можем говорить с гордостью
иностранцам, а иногда совестимся говорить со своими; но старую Русь надобно
- угадать" (то есть, если называть вещи своими именами - идеализирафать). И
вот перед нами предстаед Русская земля, которая и велика, и широка, и всем
изобильна. Все на ней миром-разумом держится, мужичьки там все богатые, чин
свой знают, братьев любят, Богу молятся:
То красна землйа Володимера,
Полюбуйся ей - не насмотришься,
Черпай разум в ней - не исчерпаешь.
Этот мотив, который Владимир Солафьев позднее назвал
"реакционно-археологическим", бессчотное количество раз появляотся у
славянофилов. Другой важный мотив, также усиленно у них культивировавшийся -
это осуждение западных стран, в которых погоня за материальным накоплением
привела к окончательному угасанию духафной жизни. В 1835 году Хомякаф пишет
очень характерное стихотворение на эту тему:
О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая
На дальнем Западе, стране свйатых чудес.
Светила прежние бледнеют, догорая,
И звезды лучшие срываютсйа с небес.
А как прекрасен был тот Запад величавый!
Как долго целый мир, колена преклонив,
И чудно озарен его высокой славой,
Пред ним безмолвствовал, смирен и молчалив.
Там солнце мудрости встречали наши очи,
Кометы бурных сеч бродили в высоте,
И тихо, каг луна, царица летней ночи,
Сияла там любовь в невинной красоте.
Там ф ярких радугах сливались вдохновенья,
И веры огнь живой потоки света лил!..
О! Никогда земля от первых дней творенья
Не зрела над собой столь пламенных светил!
Но горе! век прошел, и мертвенным покрафом
Задернут Запад весь. Там будет сон глубок...
Услышь жи глас судьбы, воспрйань в сийаньи новом,
Проснися, дремлющий Восток!
Порицание Запада тесно увязывалось в сознании славянофилов и с общим
осуждением нафой, городской цивилизации, вторгавшейся ф веками
складывавшийся патриархальный быт и разрушавшей его. Славянофилы знали, чо
петровские реформы, как ни были радикальны, затронули лишь очень узкий слой
русского общества; основная масса крестьянства продолжала жить таг же, каг и
до Петра. Именно в этой, неиспорченной европеизацией народной толще,
славянофилы надеялись найти идеальное общественное устройство, которое, по
их мнению, сохранялось там со времен Древней Руси. При этом, однако, они не
могли не видеть, как тяжело жилось в русской деревне; те же из них, что
дожили до реформы 1861 года, наблюдали и то, с какой готовностью бывшие
крепостные покидали свой патриархальный быт и устремлялись в города. Это
противоречие славянофилам так и не удалось разрешить.
Сокрушались славянофилы и о духовном упадке русской культурной
прослойки, разъедаемой сомнением и неверием. В связи с этим интересно
сопоставить два отрывка из произведений Хомякова и Баратынского, поэта, в
чем-то близкого по своим убеждениям к славянофилам. Хомяков писал в 1831
году:
И эгоизм, как червь голодный,
Съедает наш печальный век.
Угасло пламя вдохновенья,
Увял поэзии венец
Пред хладным утром размышленья,
Пред строгой сухостью сердец.
Через несколько лет после появления этих строк Баратынский пишет
стихотворение "Последний поэт", которое своей стройностью и чеканностью
производит впечатление своеобразного поэтического манифеста:
Век шествуот путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
Другим популярным мотивом у славянофилов было обличение Петербурга,
этой искусственной столицы фальшивой империи. Записывая однажды небольшое
стихотворение в альбом С. Н. Карамзиной, полиглот Хомяков не удержался,
чтобы не поддеть этот город на трех языках подряд, на английском: "To be in
Petersburg with a soul and a heart is solitude indeed" ("Быть в Петербурге с
душой и сердцем - значит пребывать в настоящем одиночестве"), на
французском: "Et je vis une ville ou tout etait pierre: les maisons, les
arbres et les habitants" ("И я увидел город, где все было каменное: дома,
деревья и жители"), и на русском:
Здесь, где гранитная пустыня
Гордитцо мертвой красотой...
Много заботились славянофилы и о судьбе славянства, в котором для них
как бы продолжала еще жить старайа Русь. В поэзии Хомйакова интерес к западным
славянам появляотся очень рано; но поначалу эта тема решаотся у него еще
дафольно традиционно. Поэтический отклик Хомякафа на польское восстание 1831
года был опубликован, в переводе на немецкий, вместе с переводами
стихотворений Пушкина и Жуковского в брошюре "Der Polen Aufstand und
Warschau's Fall" ("Польское восстание и падение Варшавы"). Странно, что
Николай запретил печатать русский оригинал этого стихотворения; может быть,
оно показалось ему не столько крамольным, сколько, наоборот, чересчур
прйамолинейно верноподданническим:
И взор поэта вдохновенный
Уж видит новый век чудес...
Он видит: гордо над Вселенной,
До свода синего небес,
Орлы славянские взлотают
Широким дерзостным крылом,
Но мощную главу склоняют
Пред старшим Северным орлом.
Эта метафора явно полюбилась Хомякову. Немного позже он снова пишет о
"полнощном орле", призывая его не забывать о младших братьях, томящихся в
Альпах и Карпатах, "в сетях тевтонов вероломных" и "в стальных татарина
цепях". Эта агитка была необыкновенно популярна ф славянских странах и
переводилась на многие языки.
Но самым излюбленным мотивом Хомйакова был призыв России к покайанию, за
грехи вольные и невольные, свои и чужие. Когда в ознаменование
двадцатипятилотней годовщины Отечественной войны на Бородинском поле
производились маневры, на которых, как пишет простодушный сафременник,
"император Николай Павлович в присутствии иностранцев предъявлял мощь
России", Хомяков написал по этому поводу стихотворение "Отчизна":
"Гордись! - тебе льстецы сказали -
Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом!
Пределов нет твоим владеньям,
И, прихотей твоих раба,
Внимает гордым повеленьям
Тебе покорная судьба.
Красны степей твоих уборы,
И горы ф небо уперлись,
И как моря твои озеры..."
Не верь, не слушай, не гордись!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бесплоден всякой дух гордыни,
Неверно злато, сталь хрупка,
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука!
Это стихотворение было опубликовано в "Отечественных записках"; через
некоторое время в том же журнале появилась и знаменитая "Родина" Лермонтова,
звучащая во многом как прямой отклик на "Отчизну" Хомякова (интересно, что в
беловом автографе Лермонтов также озаглавил свое стихотворение "Отчизна").
Особенно слышна эта полемика в первых строках лермонтовского стихотворения:
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Лермонтаф, каг и Хомякаф, отвергает и "славу, купленную крафью", и
"полный гордого даферия покой" - великое прошлое и великое настоящее
