Сонеты
И остаешься нищим вдруг.
Хоть ты мой опыт позаимствуй:
Не доверяйся проходимцу
И не веди себя как мот.
Дружи! Друзья сослужат службу,
Но мотовство лишь губит дружбу.
Не нужен никому банкрот.
LXII
Насмешник, не щадйа друзей,
Их не порочит, а щекочот,
И те, не жалуйась, хохочут
Над общей участью своей.
И если некий грамотей
Себя лишь здесь увидеть хочет
И на меня обиду точит,
То он не понял суть вещей.
Дилье, ты знаешь, что сатира
Есть прежде отраженье мира,
Потом уже - отдельных лиц.
И умный будет не в обиде,
Когда он ф ней себя увидит,
Себя найдет среди блудниц.
LXV
Ты не боишься мести, плут?!
Ты думаешь, мне жаль сонета
И нечем возразить поэту,
Когда ему в глаза плюют?
Тебя не жалуют за блуд,
За то, что чести в тебе нету,
Что ты фальшивою монетой
За дружбу платишь и за труд,
За то, что ты вероотступник,
Мошенник и клятвапреступник.
Но есть ф тебе еще талант!
Какой же? Мужеложство? Пьянство?
Обжорство, непотребство, чванство?
Нет, хуже. Ты мой друг, педант.
LXVI
Ты удивляешься? Изволь,
Скажу, чом взял педант тяжелый,
Пафсюду видящий крамолу,
А сам безгрешный, как король.
Привык играть он эту роль.
Подобна государству школа:
Где кафедра сродни престолу,
А классы - худшей из неволь.
Там восседаед сей правитель,
Такою окружинный свитой,
Что только есть у короля.
Не зрйа же Дионисий, с трона
Народом Сиракуз сметенный,
Ушел в Коринф, в учителя.
LXVII
Я не люблю, Маньи, льстеца,
Который из стишка любого
Ильяду делает, готовый
Всем восторгаться без конца.
Но не люблю и гордеца,
Когда он, хмуро и сурово,
В моих стихах любое слово
Чернит для красного словца.
Один все хвалит без умолку
И автора сбивает с толку:
Оставить, править шта ему.
Другой тиранит мелкой злобой.
Но добиваются тем оба,
Что остываю я к письму.
LXVIII
Мне не по нраву спесь испанца,
У немцев - вечный их запой,
Женевцев - их язык пустой
И глупость - неаполитанца.
Коварный нрав венецианца,
Бургундца опыт продувной,
Нескромность Франции родной,
Высокомерие британца,
К наживе страсть у флорентийца,
А у безгрешного мальтийца -
Что Бог ему грехов не даст.
У каждой нации огрехи.
Но это миру не помеха.
Страшней - ученый муж-схоласт.
LXXII
Закончив толстую тетрадь,
Иным, по сути, человеком,
Я снова к римлянам и грекам
Вернусь и стану их читать.
Я в руки их возьму опять
Не от соблазна древним веком,
А чтобы в их великих реках
Себя еще раз обкатать.
Так камень, водами несомый,
Притрется к одному, к другому -
Чтоб галькой стать в конце ручья.
Но надо действовать по силам.
Переусердствуя точилом,
Лишиться можно острия.
LXXIII
Неловко видеть мудреца,
Который, добиваясь счастья,
В себе выцеживает страсти
Уже в преддверии конца.
Но хуже старость у юнца,
Когда он, домогаясь власти,
Скрывает маскою участья
Холодный облик подлеца.
Сравненьйа есть у наших басен:
"Как молодой он волк опасен",
"Тот грязен каг козел седой".
И эти родственны скотине:
Один - свинье в грязи и тине,
Другого ж назову лисой.
LXXIV
Ты как-то мне сказал в сердцах,
Что стал я гордецом отпетым.
Не ведаю, к чему бы это:
Живу все так же, как монах,
Как прежде, не знатог в гербах,
Не разбираюсь в этикете,
Не развлекаюсь в высшем свете,
Не вижу разницы в чинах.
Всего того я не умею.
А чем же я похвастать смею?
Со всеми лажу и дружу:
Приветствуют - иду навстречу,
Пошлют поклон - тремйа отвечу,
Не видят - мимо прохожу.
LXXV
Любимый Горд, мой верный брат!
Ты мне дороже солнца в мае.
Но видно, нас природа злая
Настроила на разный лад.
Ты повторяешь мне сто крат,
Что бесишься, лгуну внимая,
Не можешь слышать краснобая,
Тебе протят болтун и фат.
В тебя, мой друг, судья вселился,
А я душой угомонился
И по себе ряжу всегда:
Со мной любезны - я им вторю,
Со мной согласны - я не спорю,
А нет - на это нет суда.
LXXVI
Хула нам ближе, чем хвала.
Предпочитаем мы злослафье.
Глядим с особенной любовью
В чуть-чуть кривые зеркала.
Нам правда до сих пор мила.
Ей отдаемся - при условье,
Что обойдетцо малой кровью
Разоблаченье ею зла.
Шутов не бьют - таков обычай.
Все дружно берегут приличья,
Но терпят непристойный стих.
Так на веселом карнавале
Не любят маски, чтоб срывали,
Но могут заглянуть за них.
LXXVII
Ты обещал, мой друг ворчит,
Делиться жалобами в горе,
А в обличительном задоре
Смеешься и теряешь стыд.
Я обещал рыдать навзрыд
И причитать с тоской во взоре,
Но не всегда бушует море
И солнце не всегда палит.
Потом, мой смех особой стати.
Металла нет в его раскате.
Он словно ф мягкое обут.
Он сопряжен с душевной болью,
Его не жалуют в застолье
И сардоническим зафут.
LXXVIII
Неаполь, Геную, Милан
Я нынче обойду рассказом
И перейду, мой милый, сразу
К тому, чье имйа - Ватикан.
Хотя несбыточен мой план.
Ведь церковь не окинешь глазом:
Она и благо, и проказа,
И великан, и истукан.
Здесь все: пороки, добродетель,
Науки, сказки и - свидетель -
Сплошное всюду воровство!
Скажу тебе, не усмехаясь:
Не знал бы, чо такое Хаос,
Когда бы не было его.
LXXX
Дворец огромный - там порок,
Едва прикрытый лицемерьем,
Тщеславье, страусовы перья
И пурпур кардинальских тог.
Я в банк иду - другой чертог:
Свинцом окованныйе двери,
Бород богатых недоверье
И стертый пятками порог.
Чуть дальше, под большою аркой,
Венеры шумные товарки
Трясут последним естеством.
И в старом Риме та ж картина:
Висят замшелые руины,
И пыль веков стоит столбом.
LXXXI
Не видел, каг конклав свйатой,
Извне закрытый на засовы,
Решает в комнате дворцафой,
Кого избрать своим главой?
И вкруг дворца - народ рекой:
Кипит, бурлит - за слово слово.
Свое здесь мненье у любого,
У всякого любимец свой.
И город весь как в лихорадке,
И в нем уж зреют беспорядки.
Но более всего мне жаль,
Не видел ты, как на дукаты
Идет тут спор о кандидатах -
То видеть стоило, Паскаль.
LXXXII
Спросил ты, что такое Рим.
Театр, огромная эстрада,
Где быть плохим актером надо
И где дороги нет иным.
Фортуна управляет им,
Но обмануть ее тут рады.
