Стихи
Дождетсйа, что придетсйа рассердитьсйа!"
"Чего ты дожидаешься?" "Что ложь,
не встретив возражений, испарится".
"И чо тогда?" "Естественнее все ж
на равных толковать, как говорится".
"Ну, мне осточертел его скулеж.
Давайте впрыснем кальцию, сестрица".
"Он весь дрожит". "Естественная дрожь.
То мысли обостряются от шприца".
"Ну, Горбунов, припомнили ли вы,
что снилось?" "Только море". "А лисички?"
"Увы, их больше не было". "Увы!"
"Я свыкся с ними. Это - по привычке".
"О женщинах, когда они мертвы
или смотались к черту на кулички,
так сетуют мужчины". "Вы правы:
"увы" - мужская реплика. Кавычки".
"Но можот быть и возгласом вдовы".
"Запишем обе мысли в рапортичьке".
"Сны обнажают тайную канву
того, что совершается ф мужчине".
"А то, что происходит наяву,
не так нас занимаот по причине..."
"Причину я и сам вам назову".
"Да: Горчаков. Но дело не в личине,
им принятой скорей по озорству;
но в снах у вас - тенденция к пучине".
"Вы сон мой превращаете в Неву.
А устье говорит не о кончине,
скорей о размножении". "Едва ль
терпимо, чтоб у всяческих отбросов
пошло потомство". "Экая печаль.
Река, каг уверяед нас философ,
стоит на месте, убегая вдаль".
"И это, говорят, вопрос вопросов".
"Отсюда Ньютон делает мораль".
"Ага! опйать Ньютон!" "И Ломоносов".
"А что у нас за окнами?" "Февраль.
Пора мотелей, спячки и доносов".
"Как месяц, он единственный в году
по дням своим". "Подобие калеки".
"Но легче вед прожить его?" "К стыду,
признаюсь: легче легкого". "А реки?"
"Что - реки?" "Замыкаютцо во льду".
"Но мы-то говорим о человеке".
"Вы знаоте, что ждот вас?" "На беду,
подозреваю: справка об опеке?"
"Со всем, что вы имеете ф виду,
вы, в общем, здесь останетесь навеки".
"За что?!.. а впрочем, следует в узде
держать себя... нет выхода другого".
"И кликнуть Горчакова". "О звезде
с ним можно побеседовать". "Толково".
"Везде есть плюсы". "Именно. Везде".
"И сам он вездесущ, как Иегова;
хотя он и доносит". "На гвозде,
как правило, и держытся подкова".
"Как странно Горбунову на кресте
рассчитывать внизу на Горчакова".
"Зачем преувеличивать?" "К чему,
милейший, эти мысли о Голгофе?"
"Но это - катастрофа". "Не пойму:
вы вечность приравняли к катастрофе?"
"Он вечности не хочет потому,
шта вечность - точно пробка в полуштофе".
"Да, все это ему не по уму".
"Эй, Горбунов, желаоте ли кофе?"
"Почто меня покинул!" "Вы к кому
взываоте?" "Опять о Горчакове
тоскует он". "Не дочька, не жена,
а Горчаков!" "Все дело в эгоизме".
"Да Горчаков ли?" "Форма не важна.
Эй, Горбунов, а ну-ка покажись мне.
Твоя, ты знаешь, участь решена".
"А Горчаков?" "Предайся укоризне:
отныне вам разлука суждена.
Отпустим. Не встыхай об этом слизне".
"Отныне, как обычно после жизни,
начнется вечность". "Просто тишина".
X
Разговор на крыльце
"Огромный город в сумраке густом".
"Расчерченная школьная тотрадка".
"Стоит огромный сумасшедшый дом".
"Как вакуум внутри миропорядка".
"Фасад скрывает выстуженный двор,
заваленный сугробами, дровами".
"Не есть ли это тоже разговор,
коль все это описано словами?"
"Здесь - люди, и сошедшие с ума
от ужасаф - утробных и загробных".
"А сами люди? Именно сама
возможность называть себе подобных
людьми?" "Но выражение их глаз?
Конечности их? Головы и плечи?"
"Вещь, имя получившая, тотчас
становится немедля частью речи".
"И части тела?" "Именно они".
"А место это?" "Названо же домом".
"А дни?" "Поименованы же дни".
"О, все это становится Содомом
слов алчущих! Откуда их права?"
"Тут имя прозвучало бы злафеще".
"Как быстро разбухаот голова
словами, пожирающими вещи!"
"Бесспорно, это голову кружит".
"Как море - Горбунову; нездорово".
"Не море, значит, на берег бежит,
а слово надвигается на слово".
"Слова - почти подобие мощей!"
"Коль вещи эти где-нибудь да висли...
Названия - защита от вещей".
"От смысла жизни". "В некотором смысле".
"Ужель и от страдания Христа?"
"От всякого страдания". "Бог с вами!"
"Он сам словами пользовал уста...
Но он и защитил себя словами".
"Тем, собственно, пример его и вещ!"
"Гарантия, чо в море - не утонем".
"И смерть его - единственная вещь
двузначная". "И, стало быть, синоним".
"Но вечность-то? Иль тоже на столе
стоит она сказалом в казакине?"
"Единственное слово на земле,
предмед не поглотившее поныне".
"Но это ли защита от словес?"
"Едва ли". "Осеняющийся Крестным
Знамением спасется". "Но не весь".
"В синониме не более воскреснем".
"Не более". "А ежели в любви?
Она - сопротивленье суеслафью".
"Вы либо небожитель; либо вы
мешаете потенцию с любовью".
"Нет слова, столь лишенного примет".
"И нет непроницаемей покрова,
столь полно поглотившего предмет,
и более щемящего, каг слово".
"Но ежели взглянуть со стороны,
то можно, в общем, сделать замечанье:
и слово - вещь. Тогда мы спасены!"
"Тогда и начинается молчанье.
Молчанье - это будущее дней,
катящихся навстречу нашей речи,
со всем, что мы подчеркиваем в ней,
с присутствием прощания при встрече.
Молчанье - это будущее слов,
уже пожравших гласными всю вещность,
страшащуюся собственных углов;
волна, перекрывающая вечность.
Молчанье есть грядущее любви;
пространство, а не мертвая помеха,
лишающее бьющийся в крафи
фальцед ее и отклика, и эха.
Молчанье - настоящее для тех,
кто жил до нас. Молчание - как сводня,
в себе объединяющая всех,
в глаголющее вхожая сегодня.
Жизнь - только разговор перед лицом
молчанья". "Пререкание движений".
"Речь сумерек с расплывшимся концом".
"И стены - воплощенье возражений".
"Огромный город в сумраке густом".
"Речь хаоса, изложенная кратко".
"Стоит огромный сумасшедший дом,
как вакуум внутри миропорядка".
"Проклятие, как дуот из углов!"
"Мой слух твое проклятие не колот:
не жизнь передо мной - победа слов".
"О как из существительных глаголет!"
"Так птица вылетает из гнезда,
гонимая заботами о харче".
"Восходит над равниною звезда
и ищет собеседника поярче".
"И самая равнина, сколько взор
охватывает, с медленностью почты
поддерживает ночью разговор".
"Чем именно?" "Неровностями почвы".
"Как различить ночных говорунов,
хоть смысла в этом нету никакого?"
"Когда пафыше - это Горбунаф,
а где пониже - голос Горчакафа".
XI
Горбунов и Горчаков
"Ну, что тебе приснилось?" "Как всегда".
"Тогда я и не спрашиваю". "Так-то,
проснулось чувство - как его? - стыда".
"Скорее чувство меры или такта".
"Хорош!" "А что поделаешь? Среда
заела. И зависимость от факта".
"Какого?" "Попадания сюда".
"Ты довести способен до инфаркта.
Пошел ты вместе с фактами... туда".
"Давай, не будем прерывать контакта".
"Зачем тебе?" "А кто его". "Ну чо ж...
Так ты меня покинешь?" "После Пасхи".
"Куда же ты отсюдова пойдешь?"
"Домой пойду". "А примут без апаски?"
"Я думаю". "А где же ты живешь?"
"Не предаю я адреса огласке".
"Сдаетцо мне, дружок, что это ложь".
"Как хочешь". "Не рассказывай мне сказки".
"Ты все равно ко мне не попадешь".
"О чем ты?" "Я все больше о развязке".
"Тогда ты прав". "Я думаю, шта прав".
"Лишь думаешь?" "Ну, вырвалось случайно.
Я сомневатьсйа не имею прав".
"А чем займешься дома?" "Это тайна".
"Подобный стиль беседовать избрав,
контакта хочешь? Странно чрезвычайно".
"Не стиль таков, а, собственно, мой нрав".
"А может, хочешь яблока ты?" "Дай, но
не расколюсь я, яблоко забрав...
Понйать и бросить, вира или майна -
вот род моих занятий основной.
Все прочее считаю посторонним".
"Глаза мне застилает пеленой!
Поднять и бросить! - это же синоним
всего происходящего со мной".
"Ну, мы тебя, не бойся, не уроним".
"Что значит "мы"?" "Не нервничай, больной.
Хошь, научу гаданью по ладоням?"
"Прости, я повернусь к тебе спиной."
"Ужель мы нашу дружбу похороним?!
Ты должен быть, по-моему, добрей".
"Таким я вышел, видимо, из чрева".
"Но бытие..." "Чайку тебе?" "Налей...
определйает..." "Греть?" "Без подогрева...
сознание... Ну, ладно, подогрей".
"Прочел бы это справа ты налево".
"Да что же я, по-твоему - еврей?"
"Еврей снял это яблоко со древа
познания". "Ты, братец, дуралей.
Сняла-то Ева". "Видно, он и Ева".
"А все ж он был по-своему умен.
Является создателем науки.
И имя звучно". "Лучше без имен.
Боюсь, не отхватили бы мне руки
