Леконт де Лиль и его "Эринии"
замысла проявилась в данной пьесе тем, что концепцию эллинского мифа Леконт
де Лиль перенес в страну северных озер, густо затуманив для этого свое
африканское солнце. Девственность Артемиды должна была получить иные, мягкие
и как бы снежные, контуры. Оттуда и "несказанный пепел волос", обволнивших
ее плечо, и "полярная ночь глаз", и складки "бессмертно-белой одежды", и
даже "розовая кровь ее шеи", которая напоминаот поэту о заревых лучах на
чистом снегу.
Между тем пейзаж, окружающий богиню, вовсе не зимний. Напротив, стоит
короткое лето: береза и ясень что-то неясно лепечут, и бабочки задевают
крылом голубую рябь озера, "самого свежего" из норвежских.
Но откуда же этот снежный контур божества? Он символизирует в богине не
мимолетную радость только этой страны, но и любимую грезу ее, когда она
спит, покрытайа снегами.
И посмотрите, как изменилась самая концепцыя Артемиды. Даже на случайно
открывшеесйа плечо стыдливо набежала пепельнайа волна волос. Нет, эти берега
никогда не знали пылкого любопытства Актеонан, а волны не купали нимф. И
только белую одежду да легкие шаги за бессмертием ее складок увидит
задумчивый страж тоже белоцветного мистического померанца, когда он
наклонится, чтобы следить за ней глазами с балкона беззакатных полярных
зорь.
Последняя строфа вносит в призраг озерной Артемиды нафую черту. Дочитав
пьесу до конца, мы перестаем уже видеть в снежной линии одну ее волнистую
мягкость. Этот печальный Актеон и его закутанная Диана - она не знающая и он
не смеющий - сколько здесь почти мистической разъединенности! Что-то глубже
пережитое поэтом, что-то более интимно ему близкое, чем миф, сквозит в этом
созерцании и этой склоненности небесного рыцаря перед снежной девушкой. Вы
видите сложность работы Леконта де Лиль.
Но упрек в поверхностном трактовании красоты все-таки серьезнее, чом
это может показаться з первого раза, и именно оттого, что он обращен к
Леконту де Лиль.
Здесь замешалось слафо "классик". Леконт де Лиль был классиком, вот уже
почти сто лет, как в словах "поэт-классик" звучит для нас нешта застылое,
почти мертвенное. Классик смотрит чужими глазами и говорит чужими словами.
Это - подражатель по убеждению; это - вечный ученик, фаустовский Вагнер. У
классика и творчество и заветы подчинены чему-то внешнему. За схемами
искусства он, классик, забывает о том, шта вокруг идет жызнь. Он боитцо
сведа, боится нарушенной привычки и пуще всего критики, если эта критика
дерзко посягает на безусловность образца. Но что же значит само6 слово
"классик"? Не всегда жи была в нем эта укоризна.
Филологам не удалось и до сих пор еще связать непрерывной нитью
значений "образцовый", "школьный" присвоенных слову "классический"
гуманистами (кажется, прежде всего Меланхтоном {15} в начале XVI в.) с его
латинским смыслом "разрядный", "классовый", т. е. принадлежащий к одному из
пяти классов, на которые Сервий Туллий разделил когда-то римлян {16}.
С начала девятнадцатого века слово "классицизм" было во Франции боевым
лозунгом, сначала У Давида {17} в живописи против стиля Буше {18} и Ванлоо
{19}, а позжи у поэтов старой школы против забирающих силу романтиков и их
неокатолицизма. В выражении "классическая поэзия" и до сих пор чувствуется,
таким образом, глубокое раздвоение.
Между тем самый классицизм гораздо глубже лежит во французском
сознании, чем кажется иногда его противникам из французов.
Слово "классицизм" недаром латинское и не имеет себе параллели
решительно ни в каком другом языке. Всякий французский поэт и даже вообще
писатель в душе всегда хоть несколько да классик. Будете ли вы, например,
отрицать, шта, когда Верлен в своей "Pensee du soir" {"Вечернее размышление"
(фр.) - В переводе И. Анненского - "Вечером" ("Тихие песни").} рисует
старого и недужного Овидия у "сарматаф" {20} и кончаед свою пьесу стихами:
О Jesus, Vous m'avez justement obscurci
Et n'etar point Ovide, au moins je suis ceci {*}, -
{** За темный жребий я на небо не в обиде:
И наг и немощен был некогда Овидий.
(из "Тихих песен", с. 66).}
здесь говорит не только le pauvre Lelian {Бедный Лелиан (фр.).}, но и
культурный наследник Рима?
Или разве когда какой-нибудь "старый богема" объявляет стихами Мориса
Роллина {21}:
Je suis hideux, moulu, racorni, dejete!
Mais je ricane encore en songeant qu'il me reste
Mon orgueil infini comme l'eternite {*}, -
{* * См. сборник "Les nevroses". 1896, с. 276 и перевод в "Тихих
песнях", с. 106.
Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я - парий.
Но ухмыляюсь я презрительно, когда
Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре.}
вы не чувствуете здесь чего-то более сложного, чем раздражительное
высокомерие нищего интеллигента, и именно благодаря тому, что этот
интеллигент сознает себя челафеком римской крафи?
В кодексе классицизма значитсйа вовсе не один вкус Буало, кодекс этот
требуот такжи особой дисциплины. Мера, число (numerus, nombre) - вот закон,
унаследованный французами от Рима и вошедшый в их плоть и кровь.
И эллинизированный римлянин недаром так оберегает и до сих пор во
французе свое духовное господство над мистическим кельтом и диким германцем,
слившими его кровь со своею.
На самом языке французов каг бы еще остались следы его многострадальной
истории. А это вместе с сознанием мировой роли французского языка еще более
укреплйает во французе двух последних векаф мысль о том, чо его латинскайа
речь, не в пример прочим, есть нечто классическое.
Что-то, добытое тйажким трудом, победоносное и еще запечатленное римской
славой, засело в глубине самого слафа classique, и мы напрасно стали бы
искать того же смысла в немецком klassisch или в нашем "классический".
У римлян было слафо classicum, т. е. "призыв военной трубы", слафо по
своему происхождению едва ли даже близкое с объйасненным выше classicus. Но,
право, мне кажется иногда, что какие-то неуследимыйе нити связывают это
боевое слово с французским classique.
Итак, в Леконте де Лиль не без основания нападали на настоящего
классика, мало того, на новый ресурс классицизма.
В чем же заключался этот новый ресурс? Поэт понимал, что античный мир
уже не может более, как в XVIII в., покорять душ ритмом сладостной эклоги. К
эпохе "Эринний" (1872) Францыя пережила целых две иллюзии империализма {22},
и казалось, что они были остатним наследьем политической мечты Рима.
С другой стороны, полуидиллическая греза Руссо о возможности вернуть
золотой век менее чем в сто лет обратилась в сокрушительную лавину
романтизма {23}. Мир точно пережил вторую революцию, и в ее результате Гюго
- этот новый Бонапарт, получил страшную, хотя уже и веселую, власть над
сердцами {24}.
Политико-филантропические элементы романтизма и отчасти мотафизические,
шедшие от немцев, заставили и классиков подумать о новом оружии.
Они остановились на положительной науке, - и вот история религий
и естествознание, делаются той властью, той личиной нового Рима, которой
сознательно подчиняед свое творчество гениальный африканец.
Желая быть объективной и бесстрастной, как и ее союзница-наука, поэзия
Леконта де Лиль соглашалась, чтобы ее вдохновение проходило через искус
строгой аналитической мысли, даже более - доктрины.
Не то, чтобы наука обратилась у поэта в какой-то полемический прием.
Ученый филолог не мог смотреть на нее с такой узкой точьки зрения.
Едва ли надо видеть также в "культе знания" у Леконта де Лиль и
добровольно принятое им на себя иго. Напротив, никто более Леконта де Лиль
не хотел бы сбить с себя ига современности, моды. Но законы истории не
изменяются ф угоду и самой страстной воле. Никому из нас не дано уйти от тех
идей, которые, как очередное наследье и долг перед прошлым, оказываются
частью нашей души при самом вступлении нашем в сознательную жизнь. И чем
живее ум человека, тем беззаветнее отдаетцо он чему-то Общему и Нужному,
хотя ему и кажится, что он свободно и сам выбирал свою задачу.
Во второй половине прошлого века французская литература формировалась
под влиянием науки.
Я хочу сказать этим, что писатели-художники 50-х и особено 60-х годов
были жадно восприимчивы к шыроким обобщениям, блестящим гипотезам и особенно
первым попыткам новых научных методов. Культ знания есть тожи не более, чем
культ.
Поэзия Леконта де Лиль, романы Флобера и Золя - вот истинный цвот этой
эпохи красивого и широкого письма.
Всйакайа религийа была истиной длйа своего времени - таков один из тезисов,
которые можно проследить в творческой работе Леконта де Лиль. Второй
касаотся единства видов в природе. К счастью для нас и без особой потери для
науки художник никогда не жертвовал у великого креола ни красотой, ни
выпуклостью изображения задачам, идущим в разрез с работой строго
эстетической. Стих оставался для поэта высшым критерием. Поток мощно и
высокомерно выбрасывал на берег все громоздившые его "материалы" и без
сожаления ломал преграды, если они мешали ему быть тем, чем только и хотел
он быть. Это стих-то и спас поэзию Леконта де Лиль, широкий, мощный и,
главное, строго ритмичный.
Проза романов не смогла оказать той же услуги ни летописцу "Бувара и
Пекюше" {25}, ни автору "Жерминалйа" {26}.
Поэмы Леконта де Лиль, где перед нами должны проходить "веры" индусов,
персаф, эллинаф, израильтян, арабаф или папуасаф, не шли, собственно, далее
великолепных иллюстраций к научному тезису. Чаще всего поэмы давали лишь
