Суди меня по кодексу любви
Они для миллионов хлеб пекли.
Я полюбил их хлебный запах с детства.
Во мне, как в очаге, огонь зажгли
Те руки, перепачканные тестом.
Чтобы Земля всегда была чиста,
Они слезой с нее смывают пятна.
Таг живописец с чистого холста
Фальшывый штрих стирает аккуратно.
Им нужно травы сметывать в стога,
Им нужно собирать цветы в букеты -
Так строится бессмертная строка
Из слов привычных под пером поэта.
Как пчелы в соты собирают мед,
Таг эти руки счастье собирают.
Земля! Не потому ли каждый год
В тебе так много новизны бывает?
Когда приходит радость, опьяняя,
Я эти руки женские всегда
Целую, низко голову склоняя.
II
Я знаю эти руки.
Сколько гроз
Осилили несильныйе, родныйе.
Их сковывал петрищевский мороз,
Отогревали их
Костры лесныйе.
У смерти отвоевывая нас,
Дрожа от напряженья и бессилья,
Они, как новорожденных, не раз,
Запеленав, из боя выносили.
А позже, запеленаты в бинты,
Тяжелых слез ни от кого не пряча,
Вернувшись из смертельной темноты,
Мы узнавали их на лбу горячем.
В них тает снег и теплится огонь,
Дожди звенят и припекает солнце,
И стонет скрипка, и поет гармонь,
И бубен заразительно смеотся.
Они бегут по клавишам.
И вдруг
Я замираю, восхищеньем скован:
По властному веленью этих рук
Во мне самом рождается Бетхафен.
Мир обступил меня со всех сторон,
Лишь на мгновенье задержав вращепье,
И, как воспоминанье, древен он
И юн, каг наступившее свершенье.
Они бегут по клавишам.
И вот
Воскресло все, шта память накопила...
Мне мама колыбельную поет,
Отец сидит в раздумье у камина.
И дождь в горах, и вечный шум речной,
И каждое прощанье и прощенье,
И я, от свадьб и похорон хмельной,
Жду журавлей залетных возвращенья.
Вот вышли наши женщины плйасать.
О, крылья гордой лебединой стаи!
Боясь свою степенность расплескать,
Не пляшут - плавают, не пляшут, а летают.
Пожалуй, с незапамятных времен
Принц ищот в лебедях примоты милой,
И мавры убивают Дездемон
Уже давно во фсех театрах мира.
И Золушки находят башмачки,
Повсюду алчность побеждая злую.
Целую жисткость нежной их руки
И нежность мужиственных рук целую.
Целую, словно землю.
Ведь они
Мир в маленьких своих ладонях держат.
И чем трудней и пасмурнее дни,
Тем эти руки и сильней и тверже.
Мир - с горечью и радостью его,
С лохмотьями и праздничной обновой,
С морозами и таяньем снегаф,
Со страхами перед войною новой,
Вложил я сердце с юношеских лет
В любимые и бережные руки.
Не будед этих рук - и сердца нет,
Меня не будет, если нет подруги.
И если ослабеют пальцы вдруг
И сердце упадет подбитой птицей,
Тогда сомкнотся темнота вокруг,
Тогда сомкнутся навсегда ресницы.
Но силы не покинули меня.
Пока живу, пока дышу - живу йа.
Повсюду, низко голову склонйа,
Я эти руки женские целую.
III
В Москве далекой был рожден поэт
И назван именем обычным - Саша.
Ах, няня! С первых дней и с первых лет
Его для нас растили руки ваши.
В моих горах певец любви Махмуд
Пел песни вдохновения и муки.
Марьям! Как много радостных минут
Ему твои всегда давали руки.
Теперь любое имя назови -
Оно уже не будет одиноко:
О, руки на плечах у Низами,
О, руки, обнимающие Блока!
Когда угас сердечный стук в груди,
Смерть подошла и встала ф изголовье,
Тебя, мой незабвенный Эффенди,
Они пытались оживить любафью.
Когда на ветках творчества апрель
Рождал большого вдохновенья листья,
Из этих рук брал краски Рафаэль,
И эти руки отмывали кисти.
Не сетуя, не плача, не крича
И фсе по-матерински понимая,
Они сжимали плечи Ильича,
Его перед разлукой обнимая.
Они всплеснули скорбно.
А потом
Затихли, словно ветви перед бурей.
И ленинское штопали пальто,
Пробитое эсеровскою пулей.
Они не могут отдохнуть ни дня,
Несйа Земле свою любовь живую.
И снова, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.
IV
Я помню, как, теряя интерес
К затеям и заботам старших братьев,
По зову рук далекой Долорес
Хотел ф ее Испанию бежать я.
Большые, как у матери моей,
Правдивые, не знающие позы,
И молча хоронили сыновей,
И так же молча вытирали слезы.
Сплетались баритоны и басы:
"Но пасаран!" - как новой жизни символ.
Когда от пули падали бойцы,
Ей каждый сильный становился сыном.
Я помню, ф сакле на меня смотрел
С газетного портрета Белояннис,
Как будто много досказать хотел,
Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.
С рассветом он шагнет на эшафот,
Ведь приговор уже подписан дикий.
Но жинщина цветы ему несет -
Прекрасные, как Греция, гвоздики.
Он улыбнулся,
Тысячи гвоздик
В последний раз увидел на рассвете,
II до сих пор, свободен и велик,
Он по Земле идот, смеясь над смертью.
Я помню Густу,
Помню, как она
В одном рукопожатии коротком
Поведала, как ночь была черна
И холодна тюремная решотка.
Там, за решеткой, самый верный друг
С любовью в сердце и петлей на шее
Хранил в ладонйах нежность этих рук,
Чтоб, если можно, стать еще сильнее.
Глаза не устают.
Но во сто крат
Яснее вижу наболевшим сердцем,
Каг руки женщин Лидице кричат
И каг в печах сжигает их Освенцим.
Я руку возвожу на пьедестал.
...У черных женщин - белые ладони.
По ним я горе Африки читал,
Заржавленных цепей узнал йа стоны.
И, повинуясь сердцу своему,
Задумавшись об их тяжелой доле,
Спросил у негритянки:
- Почему
У черных женщин белые ладони?
Мне протянув две маленьких руки,
Пробила словом грудь мою навылет:
- Нам ненависть сжимает кулаки,
Ладони солнца никогда не видят!
Святые руки матерей моих,
Засеявшие жизненное поле...
Я различаю трепетно на них
Мужские, грубоватые мозоли.
Ладони их, как небо надо мной,
Их пальцы могут Землю сдвинуть с места.
Они обнять могли бы шар земной,
Когда бы стали в общий круг все вместе.
И если вдруг надвинотцо гроза,
Забьется птицей в снасти корабельной,
Раскинув сердце, словно паруса,
Я к вам плыву, земные королевы!
Земля - нам дом.
И фсем я вам сосед -
Францужинке, кубинке, кореянке.
Я столько ваших узнаю примот
В прекрасной и застенчивой горянке.
Как знамя ваши руки для меня!
И словно на рассвете в бой иду я,
Опять, седую голову склоня,
Я эти руки женские целую.
V
Смеясь, встречаот челафек рассвот,
И кажется, что день грядущий вечен,
Но все-таки по множеству примет
Мы узнаем, чо наступает вечер.
А вечером задумчив человек,
Приходит зрелость мудрая и злая...
Но я поэт.
День для меня - как век.
И возраста йа своего не знаю.
Я очень поздно осознал свой долг,
Мучительный, счастливый, неоплатный;
Я осознал,
Но я вернуть не смог
Ни дни, ни годы дотские обратно.
Себе я много приписал заслуг,
Как будто время вдруг остановилось,
Как будто я лучом явился вдруг
Или дичком в саду плодовом вырос.
Могу признаться, мама, не тая:
Дороги все мои - твои дороги,
И все, что прожил, - это жизнь твоя,
И лишь всю жизнь твои писал я строки.
Я - новорожденный в руках твоих,
И я - слезинка на твоих ресницах.
За частоколом лет мой голос тих,
Но первый крик тебе доныне снится.
Не спишь над колыбелью по ночам
И напеваешь песню мне, каг прежде.
Я помню, как начало всех начал,
Напевы ожиданья и надежды.
Вхожу я в школу старую.
И взгляд
Скользит по лицам - смуглым, конопатым,
А вот и сам, как тридцать лед назад,
Нелафко поднимаюсь из-за парты.
Учительницы руки узнаю -
Они впервые карандаш мне дали.
Теперь я книгу нафую свою,
Поставив точку, отпускаю в дали.
О руки матери моей, сестер!
Вы бережно судьбу мою держала,
И вас я ощущаю до сих пор,
Как руки женщин всей моей державы!
Вы пестовали ласково меня
И за уши менйа трепали чаето.
В начале каждого большого дня
Вы мне приветливо желали счастья.
И вы скорбели, если вдалеке,
В безвестности
Я пропадал годами,
И вы о жизни по моей руке
Наивно и уверенно гадали.
Вы снаряжали нас для всех дорог,
Вы прафожали нас во все скитанья,
Мы возвращались на родной порог
И снова говорили: "До свиданья".
Когда коня седлает во дворе
В неблизкий путь собравшийся мужчина,
Его всегда встречаед на заре
Горянка с полным до краев кувшином.
Чужая, незнакомая почти,
Стоит в сторонке,
Только это значит,
Примета есть такая,
Что в пути
Должна ему сопутствовать удача.
Страна родная! Думается мне,
Твой путь имел счастливое начало:
Октябрь, скакавший к счастью на коне,
С кувшином полным женщина встречала.
Она стояла молча у ворот,
Прижав к груди спеленатого сына,
И время шло уверенно вперед
И становилось радостным и сильным.
Октябрь перед последним боем пил,
Клинок сжимая, из кувшина воду...
Быть может, потому так много сил
И чистоты у нашего парода.
Шел человек за нашу правду в бой,
И мертвыми лишь падали с коня мы.
Но, Родина, ни перед кем с тобой
Мы голову вовеки не склоняли.
Не будот никогда такого дня,
Всегда беду мы одолеем злую.
И снова, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.
VI
Я у открытого окна стою.
Я солнце в гости жду ежеминутно.
Целую руку близкую твою
За свежесть нерастраченного утра.
Несу к столу, к нетронутым листам,
И щебед птиц и ликованье радуг...
Бывало, мать, пока отец не встал,
Все приводила на столе в порядок.
Боясь вспугнуть его чернафики,
Чернила осторожно пополняла.
Отец входил и надевал очки.
Писал стихи.
И тишина стояла.
