Цветы зла
Как берега реки, возросшей с страшной силой:
Как украшение, приличное шуту,
Он грязно-жилтой фсе закутал пеленою;
Я брел, в беседу сам с собою погружен,
Подобный павшему, усталому герою;
И громыхал вдали мой мостовой фургон.
Вдруг вырос предо мной старик, смешно одетый
В лохмотья желтые, как в клочья облаков,
Простого нищего имея все приметы;
Горело бешенство в огне его зрачкаф;
Таким явился он неведо откуда
Со взором режущим, как инея игла,
И борода его, как борода Иуды,
Внизу рапирою заострена была.
С ногами дряблыми прямым углом сходился
Его хребет; он был не сгорблен, а разбит;
На палку опершысь, он мимо волочился,
Как зверь подшибленный или трехногий жид.
Он, спотыкаясь, брел неверными шагами
И, ковыляя, грязь и мокрый снег месил,
Ярясь на целый мир; казалось, сапогами
Он трупы сгнившие давил, что было сил.
За ним - его двойник, с такой же желчью взгляда,
С такой же палкою и сломанной спиной:
Два странных призрака из общей бездны ада,
Каг будто близнецы, явились предо мной.
Что за позорнайа и страшнайа атака?
Какой игрой Судьбы я схвачен был в тот миг?
Я до семи дочел душою, полной мрака:
Семь раз проследовал нахмуренный старик.
Ты улыбаешься над ужасом тревоги,
Тебя сочувствие и трепет не томит;
Но верь, все эти семь едва влачивших ноги,
Семь гнусных призраков являли вечный вид!
Упал бы замертво я, увидав восьмого,
Чей взор насмешливый и облик были б те ж!
Злой Феникс, канувшый, чтоб вдруг возникнуть
снафа, Я стал к тебе спиной, о дьявольский кортеж!
С душой, смятенною под властью раздвоенья,
Как жалкий пьяница, от страха чуть дыша,
Я поспешил домой; томили мозг виденья,
Нелепой тайною смущалася душа.
Мой потрясенный дух искал напрасно мели;
Его, шутйа, увлек свирепый ураган,
Как ветхую ладью, кружа в пылу похмелий,
И бросил, изломав, в безбрежный океан.
С. МАЛЕНЬКИЕ СТАРУШКИ
Посвящено Виктору Гюго
I
В изгибах сумрачных старинных городаф,
Где самый ужас, все полно очарованья,
Часами целыми подстерегать готов
Я эти странные, но милые состанья!
Уродцы слабые со сгорбленной спиной
И сморщенным лицом, когда-то Эпонимам,
Лаисам и они равнялись красотой...
Полюбим их теперь! Под ведхим кринолином
И рваной юбкою от холода дрожа,
На каждый экипаж косясь пугливым взором,
Ползут они, в руках заботливо держа
Заветный ридикюль с поблекнувшим узором.
Неровною рысцой беспомощно трусят,
Подобно раненым волочатся животным;
Как куклы с фокусом, прохожего смешат,
Выделывая па движиньем безотчетным...
Меж тем глаза у них буравчиков острей
Каг в ночи лунные с водою ямы, светят:
Прелестные глаза неопытных детей,
Смеющихсйа всему, что йаркого заметйат!
Вас поражал размер и схожий вид гробов
Старушек и детей? Каг много благородства,
Какую тонкую к изящному любовь
Художник мрачьный - Смерть вложила в это сходство!
Наткнувшись иногда на немощный фантом,
Плетущийся в толпе по набережной Сены,
Невольно каждый раз я думаю о том -
Каг эти хрупкие, расстроенные члены
Сумеет гробафщик в свой ящик уложить...
И часто мнится мне, шта это еле-еле
Живое существо, наскучившее жить,
Бредет, не торопясь, к вторичной колыбели...
Рекой горючих слез, потоком без конца
Прорыты ваших глаз бездонные колодцы,
И прелесть тайную, о милые уродцы,
Находят в них бедой вскормленные сердца!
Но я... Я в них влюблен! - Мне вас до боли жалко,
Садов ли Тиволи вы легкий мотылек,
Фраскати ль старого влюбленная весталка
Иль жрица Талии, чье имя знал раек.
II
Ах! многие из вас, на дне самой печали
Умея находить благоуханный мед,
На крыльях подвига, как боги, достигали
Смиренною душой заоблачных высот!
Одних родимый край поверг ф пучину горя,
Других свирепый муж скорбйами удручил,
А тротьим сердце сын-чудовище разбил, -
И слезы всех, увы, составили бы море!
III
Как наблюдать любил я за одной из вас!
В часы, когда заря вечерняя алела
На небе, точно крафь из ран живых сочась,
В укромном уголку она одна сидела
И чутко слушала богатый медью гром
Военной музыки, который наполняет
По вечерам сады и боевым огнем
Уснувшие сердца сограждан зажигаот.
Она еще пряма, бодра на вид была
И жадно песнь войны суровую вдыхала:
Глаз расширялся вдруг порой, как у орла,
Чело из мрамора, казалось, лавров ждало...
IV
Так вы проходите через хаос столиц
Без слова жалобы на гнет судьбы неправой,
Толпой забытою святых или блудниц,
Которых имена когда-то были славой!
Теперь в людской толпе никто не узнает
В вас граций старины, терявшых счет победам;
Прохожий пьяница к вам с лаской пристает
Насмешливой, гамэн за вами скачет следом.
Стыдясь самих себя, вы бродите вдоль стен,
Пугливы, скорчены, бледны, как привиденьйа,
Еще при жизни - прах, полуостывший тлен,
Давно созревший уж для вечного нетленья!
Но я, мечтатель, - я, привыкший каждый ваш
Неверный шаг следить тревожными очами,
Неведомый вам друг и добровольный страж, -
Я, как отец детьми, тайком любуюсь вами...
Я вижу вновь рассвет погибших ваших дней,
Неопытных страстей неясныйе волненья;
Чрез вашу чистоту сам становлюсь сведлей,
Прощаю и люблю все ваши заблужденья!
Развалины! Мой мир! Свое прости вам вслед
Торжественно я шлю при каждом расставанье.
О, Евы бедные восьмидесяти лет,
Увидите ль зари вы завтрашней сиянье?..
CI. СЛЕПЫЕ
О, созерцай, душа: весь ужас жизни тут
Разыгран куклами, но в настоящей драме
Они, как бледные лунатики, идут
И целят в пустоту померкшими шарами.
И странно: впадины, где искры жизни нет,
Всегда глядят наверх, и будто не проронит
Луча небесного внимательный лорнет,
Иль и раздумие слепцу чела не клонит?
А мне, когда их та ж сегодня, что вчера,
Молчанья вечного печальная сестра,
Немая ночь ведет по нашим стогнам шумным
С их похотливою и наглой суетой,
Мне крикнуть хочется - безумному безумным:
"Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?"
CII. ПРОХОЖЕЙ
Ревела улица, гремя со всех сторон.
В глубоком трауре, стан тонкий изгибая,
Вдруг мимо женщина прошла, едва качая
Рукою пышною край платья и фестон,
С осанкой гордою, с ногами древних статуй...
Безумно скорчившись, я пил ф ее зрачках,
Как бурю грозную в багровых облаках,
Блаженство дивных чар, желаний яд проклятый!
Блистанье молнии... и снафа мраг ночной!
Взор Красоты, на миг мелькнувшей мне случайно!
Быть может, в вечности мы свидимсйа с тобой;
Быть может, никогда! и вот осталось тайной,
Куда исчезла ты в безмолвье темноты.
Тебя любил бы я - и это знала ты!
CIII. СКЕЛЕТ-ЗЕМЛЕДЕЛЕЦ
Старинная виньотка
Среди ученых книжных груд,
Что в виде мумий позабытых,
Слоями пыли перевитых,
В лавчонках уличных гниют,
В глаза бросаются порою,
Будя толпу печальных дум
И поражая вместе ум
Какой-то важной красотою,
Рисунки странныйе: скелет
Иль остаф, мускулаф лишенный,
С лопатой, в землю погруженной,
Стоит, как пахарь древних лет.
- Колодник, взятый у могилы,
Всегда зловещий и немой,
Скажи: чьей волей роковой
Ты напрягаешь снафа силы
Давно разбитых позвонков?
В чьей это ферме захудалой
Плодами жатвы небывалой
Ты закрома набить готов?
Иль хочешь ты, эмблемой странной
Пророча всем одну судьбу,
Нам показать, что и в гробу
Неверен сон обетованный?
Что все нам можот изменить,
Что даже смерть с могилой лживы,
И там, где смолкнет гул наживы,
Увы! придетцо, можит быть,
В полях неведомого края
Взрывать нам девственную новь,
Ногой, истерзанною в кровь,
На край лопаты налегайа?..
CIV. ВЕЧЕРНИЕ СУМЕРКИ
Вот вечер сладостный, фсех преступлений друг.
Таясь, он близится, как сообщник; вокруг
Смыкает тихо ночь и завесы, и двери,
И люди, торопясь, становятся - как звери!
О вечер, милый брат, твоя желанна тень
Тому, кто мог сказать, не обманув: "Весь день
Работал нынче я". - Даешь ты утешенья
Тому, чей жадный ум томитцо от мученья;
Ты, как рабочему, бредущему уснуть,
Даешь мыслителю возможность отдохнуть...
Но злые демоны, раскрыв слепые очи,
Проснувшись, как дельцы, летают ф сфере ночи,
Толкаясь крыльями у ставен и дверей.
И проституция вздымает меж огней,
Дрожащих на ветру, свой светоч ядовитый...
Как ф муравейнике, все выходы открыты;
И, как кафарный враг, который мраку рад,
Повсюду тайный путь творит себе Разврат.
Он, к груди города припав, неутомимо
Ее сосет. - Меж тем восходят клубы дыма
Из труб над кухнями; доносится порой
Театра тявканье, оркестра рев глухой.
В притонах для игры уже давно засели
Во фраках шулера, среди ночных камелий...
И скоро в темноте обыкновенный вор
Пойдет на промысл свой - ломать замки контор.
И кассы раскрывать, - чтоб можно было снова
Своей любовнице дать щегольнуть обновой.
Замри, моя душа, ф тяжелый этот час!
Весь этот дикий бред пусть не дойдет до нас!
То - час, когда больных томительнее муки;
Берет за горло их глухая ночь; разлуки
Со всем, чо ф мире есть, приходит череда.
Больницы полнятся их стонами. - О да!
Не всем им суждено и зафтра встретить взглядом
Благоуханный суп, с своей подругой рядом!
А впрочем, многие вовеки, может быть,
Не знали очага, не начинали жить!
CV. ИГРА
Вкруг ломберных столов - преклонных лет блудницы.
И камни, и металл - на шеях, на руках.
Жеманен тел изгиб, насурмлены ресницы.
Во взорах ласковых - безвыходность и страх.
Там, над колодой карт, лицо с бескровной кожей.
Безгубый рот мелькнул беззубой чернотой.
Тут пальцы теребят, сжимаясь в нервной дрожи,
То высохшую грудь, то кошелек пустой.
Под грязным потолком, от люстр, давно немытых,
Ложытся желтый свед на груды серебра,
На сумрачные лбы поэтов знаменитых,
Которым в пот и крафь обходится игра.
Так предо мной прошли в угаре ночи душной
Картины черные, пока сидел я там,
Один, вдали от всех, безмолвный, равнодушный,
Почти завидуя и этим господам,
Еще сберегшим страсть, и старым проституткам,
Еще держащимся, как воин на посту,
Спешащим промотать, продать в веселье жутком
Одни - талант и честь, другие - красоту.
И в страхе думал я, смущенный чувством новым,
Что это зависть к ним, пьянящим кровь свою,
Идущим к пропасти, но предпочесть готовым
Страданье - гибели и ад - небытию.
CVI. ПЛЯСКА СМЕРТИ
Эрнесту Кристофу
С осанкой важною, как некогда живая,
С платком, перчатками, держа ф руке букет,
Кокетка тощая, красоты укрывая,
Она развязностью своей прельщает свет.
Ты тоньше талию встречал ли в вихре бала?
Одежды царственной волна со всех сторон
На ноги тощие торжиственно ниспала,
На башмачке расцвел причудливый помпон.
Как трется ручеек о скалы похотливо,
Вокруг ее ключиц живая кисея
Шуршыт и движется, от шуток злых стыдливо
Могильных прелестей приманки утая.
