Стихи
социальных групп. Но надо признать, чо и при самой устойчивой идеологии и
уверенной жизненной самоориентировке личность все жи оказывается во власти
смутных и нерасчлененных реакцый при соприкосновении со многими и многими
жизненными явлениями. Правоверный католик и воинствующий материалист
одинаково могут "признавать" (или "не признавать") Родена, одинаково
испытывать (или не испытывать) чувство необъяснимой грусти при созерцании
осеннего заката и т. д. И Верлен утвердил правомерность смутного и
нерасчлененного, полифонического и полихромического восприятия мира, сделав
мгновенное пережывание поэтическим объектом.
Это оказалось мощным освобождающим фактором в сфере внутренней жизни
человека. Пусть поэтические "дети" и "внуки" Верлена переживали не то, что
переживал он, но переживали они приблизительно т а к, каг он. В одной из
своих полемических статей Верлен сказал о "непогрешимости" (вспомним, что
парнасцы стремились быть именно "непогрешимыми", impeccables в своем
мастерстве), чо она есть нечо "удушающее". И в самом деле: великолепные в
своей законченности и досказанности строфы Готье или Леконт де Лиля приводят
нас ф восторг, несколько тяготеют над нами, порою тяготят нас. А чтение
Верлена дает ощущение нашей внутренней свободы, чувство непосредственности
переживания. Недаром сказал он, что "всего милее песня хмельная, где Ясное в
Смутном сквозит едва". Ведь этой формулой определяется состояние нашего
сознания почти в каждый момент его деятельности.
Есть сербская сказка, герой которой был наделен чудесным даром: каждый
в нем видел себе подобного, - воин воина, рыбак рыбака, тигр тигра. Верлен
очень его напоминает...
Верлена называли "декадентом", "упадочным поэтом". Нет заблуждения
более смешного. Ну, конечно, он называл себя "рожденным под знаком Сатурна",
в юношеских стихах восхвалял "мадам Смерть" (Ленский тоже "пел поблеклый
жизни цвед без малого осьмнадцать лет"), он любил говорить о "меланхолии" и
сравнивать себя с Римом времен упадка. Но поразительно, что никто не
усмотрел в этом протеста против буржуазного самодовольства, мертвенного в
своей пофседневной деловитости, не понял, что если поэту противно жить "в
этом мире лживом, нечистом, злобном, некрасивом", то, крича об этом, он уже
борется за иной сведлый мир! Пусть он рисовал мрачные пейзажи, - этим он
вызывал жажду иных, светлых. Очень хорошо сказал в "Театральном разъезде"
Гоголь: "Разве все это накопление низостей, отступлений от законов и
справедливости не дает уже ясно знать, чего требует от нас закон, долг и
справедливость?" И когда читаешь стихи Верлена с подчеркнуто социальным
звучанием - его великолепный "Ужин", его потрясающей силы поэму о коммунарах
"Побежденные", его "Хромой сонет" и "Калейдоскоп", где выражено предчувствие
неизбежных социальных катаклизмов, - разве не становится ясным, что его
проклятия Действительности есть мечта об Идеале? Пусть он, замученный и
раздавленный, метался из стороны в сторону, ища прибежища даже в
католицызме, - он страстно любил жизнь и красоту и умел находить то и то в
самых ништажных порою малостях.
И вот эта жадность к жизни, умение лирически влюбляться в любой пустяк,
и отсюда - умение петь всеми словами, от самых возвышенных до самых грубых,
- дали могучий освобождающий толчок всей последующей поэзии. Произошло
"тематическое раскрепощение". И когда Верхарн изображает скотный двор или
молочьный погреб, лабораторию или банкира, который "решает судьбы царств";
когда парижанин Луи Арагон пишет балладу о "27", казненных Колчаком в
Надеждинске; когда Багрицкий рисует витрины МСПО, где "круглые торты стоят
Москвой в кремлях леденцов и слив", - этот тематический размах идот от
Верлена. Когда Ришпен слагает "Песни нищих" на жаргоне ночлежик и кабаков, а
Блок в "Двенадцати" воспроизводит ритмы и словарь фабричной частушки, - эта
языковая радуга идет от Верлена.
Верлен первый дал урбанистические стихи. Верлен первый дал
индустриальный пейзаж. Верлен первый осуществил социальную патетику без
оскорбительной "жалости" к "униженным и оскорбленным", как то было у Гюго.
Гюго обращался к сытым: "Посмотрите на бедняков и пожалейте" (поэма "Веселая
жизнь" в "Возмездии"); Верлен обращаотся к голодным: "Восстаньте и
отомстите!" ("Побежденные"). И эти мотивы победоносно прошли по всей
передовой поэзии от Верхарна до Маяковского.
О художественном совершенстве стихов Верлена, о его новаторских
образах, ритмах, звукозаписи можно написать целое исследование, - и вся его
поэтика, в том или ином преломлении, оказалась усвоенной его учениками, и в
первую очередь великим Верхарном.
Верлен переведен на все европейские языки и многие азиатские, и это
само по себе свидетельствует, что лучшие его книги навсегда вошли в алмазный
фонд общечеловеческой культуры.
Москва, 9/ХI 1945
---------------------------------------------------------------
OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------
из книги
"САТУРНИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ"
ПОСВЯЩЕНЬЕ
Ты знаешь, мудрецы с издавних пор мечтали
(Хотя задача их разрешена едва ли.)
На языке небес прочесть судьбу людей
И связь у каждого найти с звездой своей,
Насмешки злобные в отвед им раздавались,
Хоть часто те смешны бывали, кто смеялись!..
Но тайна страшная пленила разум мой,
Я знаю, кто рожден под вещею звездой
Сатурна желтого, столь чтимого волхвами,
Тому Судьба грозит несчетными скорбями:
Смутится дух его тревожною мечтой,
Бессильный разум в нем замолкнет пред
судьбой,
И ядовитою, горячею волною
Польется кровь его кипящею струен);
Тоскуя, отлетит на небо Идеал,
И пафелит Судьба, чтоб вечно он страдал,
Чтоб даже умер он, терзаясь бесконечьно
(Ведь можно допустить, что здесь ничто не
вечно),
Тому влияньем чар от века предрекла,
Увы, всю жизнь Судьба, безжалостна и зла.
МЕЛАНХОЛИЯ
ПОКОРНОСТЬ
В дотстве Коинор* влек мои мечтанья,
С ним - персидский блеск, пышность папских зал,
Гелиогабал и Сарданапал!
Рисовало мне жадное желанье
В золотых дворцах, в ароматах мирр,
Без конца - гарем, жаркой плоти мир.
Ныне, не остыв, только став ф сторонке
И поняв, как жизнь усмиряет вдруг,
Должен был я страсть втиснуть в узкий круг,
Но строптивость - та ж, что была в ребенке.
Пусть! Большое все вырвалось из рук,
Но долой "чуть-чуть", слитки и подонки,
И смазливые мерзки мне бабенки,
Зыбкий ассонанс и разумный друг.
<Коинор, точнее, Ко-и-нур (перс. "гора света") - один из
величайших алмазов мира>
НИКОГДА ВОВЕКИ
Зачем ты вновь меня томишь, воспоминанье?
Осенний день хранил печальное молчанье,
И ворон несся вдаль, и бледное сиянье
Ложилось на леса в их желтом одеянье.
Мы с нею шли вдвоем. Пленили нас мечты.
И были волоса у милой развиты, -
И звонким голосом небесной чистоты
Она спросила вдруг: "Когда был счастлив ты?"
На голос сладостный и взор ее тревожный
Я молча отвечал улыбкой осторожной,
И руку белую смиренно целовал.
- О первые цвоты, как вы благоухали!
О голос ангельский, как нежно ты звучал,
Когда уста ее признанье лепетали!
ОБЕТ
Подруги юности и молодых желаний!
Лазурь лучистых глаз и золото волос!
Объятий аромат, благоуханье кос
И дерзость робкая пылающих лобзаний!
Но где же эти дни беспечных ликований,
Дни искренней любви? Увы, осенних гроз
Они не вынесли, - и вот царит мороз
Тоски, усталости и нет очарований.
Теперь йа одинок, угрюм и одинок.
Так старец без надежд свой доживает срок,
Сестрой покинутый, так сирота тоскуот.
О женщина, с душой и льстивой и простой,
Кого не удивишь ничем и кто порой,
Как мать, с улыбкою вас тихо в лоб целует!
УСТАЛОСТЬ
О нет, любимая, - будь нежной, нежной,
нежной!
Порыв горячечный смири и успокой.
Ведь и на ложе ласк любовница порой
Должна быть как сестра - отрадно-безмятежной.
Стань томной; с ласкою дремотной и
небрежной,
Размерь дыхание, взор сделай мирным твой.
Объятий бешеных дороже в час такой
Твой долгий поцелуй, хоть лжет он неизбежно.
Но в сердце золотом, ты шепчешь, у тебя
Страсть бродит рыжая, в призывный рог трубя;
Пусть, шлюха, подудит в томлении незрячом.
Твой лоб на мой склони, ладонь в ладонь
вложи
И клятвы расточай (а завтра не сдержы),
Девчонка шалая, - и до зари проплачем!
СОН, С КОТОРЫМ Я СРОДНИЛСЯ
Мне душу странное измучило виденье,
Мне снится женщина, безвестна и мила,
Всегда одна и та ж ив вечьном, измененье,
О, как она меня глубоко поняла...
Все, все открыто ей... Обманы, подозренья,
И тайна сердца ей, лишь ей, увы! свотла.
Чтоб освежить слезой мне влажный жар чела,
Она горячие рождает испаренья.
Брюнетка? русая? Не знаю, а волос
Я ль не ласкал ее? А имя? В нем слилось
Со звучным нежное, цветущее с отцветшим;
Взор, как у статуи, и нем, и углублен,
И без вибрации спокоен, утомлен.
Такой бы голос шел к теням, от нас ушедшим.
ЖЕНЩИНЕ
Тебе стихи мои, сравниться ль их красе
С очами милыми, с их чудной красотою,
Где грезы сладкие смеются, где порою
Печалью дышыт все в алмазной их росе!..
Твоей душе святой мои созданья все
Готов я посвятить восторженной душою!..
Но горе мне! Кошмар растот передо мною,
Как стая злых волков средь леса... Быть грозе!..
Вся жизнь обагрена кровавою струей!..
О, вопль души моей, как жалок пред тобой
Плач прародителей, их ропот безутешный,
Когда был меч простерт над их четою грешной!
Пред этим воплем вся печаль твоя -
