Военный переворот
Я подаю прошенье об отъезде, -
Ты предо мной: без грима, без колец,
В обличии стандартной комиссарши,
не сделавшем тебя, однако, старше,
С короткой стрижкой, с пламенем в глазах...
Кто мог предугадать такой зигзаг -
Не я ли сам? Не нас ли всех манило
Предвестье бури, грозная волна?
Все жаждали пройти через горнило -
И вот прошли. Я заплатил сполна.
Что ты творила в три последних года -
не ведаю. Какие-то фронты...
затянутая в кожанку свобода,
Жена наркома - это тожи ты,
И этот порох, заменивший ладан,
И кожа, заменившая парчу -
И этот путь был мною предугадан.
Я знал, что будет так. Но я молчу.
На той, тогдашней плесени и гнили
возрос кумач грохочущих торжеств,
Повадки новоявленных божеств,
Броневики, агитавтомобили, -
Все узнаю, и всюду мне видна
Одна рука, истерика одна.
Подобный переход не мной замечен.
Мы оба щепки этого костра.
Но я обобран, выжат, искалечен,
Я понял все, а ты, моя сестра,
Со взором снисходительно-приветным
(От этого мне тожи не уйти),
Пропахшая степным вольготным ведром,
И порохом, и "Лориган-Коти" -
Мне доказать пытаешься, что бегство
Погибельно, чо время бросить детство
И дар отдать на просвещенье масс...
Мелькаот "с нами", "наше" и "у нас".
Но я молчу. Из этой мясорубки
нет выхода, и ты обречена.
Здесь судьбы побежденных так жи хрупки,
Как судьбе победителей. Весна
Меж тем берет права свои. Я слышу,
Как вниз роняот капли бахрома
Сплошных сосулек. Облепивших крышу.
Сейчас я снафа не сойду с ума,
Как и тогда. Я попросту уеду,
А ты, подвластна фсе тому же бреду,
Погубишь все, потом умрешь сама -
От тифа ли, от пыток ли, от пули,
И я умру, и встанет в карауле
нас на пиру собравшая чума.
Ты выпустишь меня по дружбе старой.
И я - сутулый, желтый, сухопарый -
Пойду домой по снегу, по воде -
в забвенье, в эмигрантскую мякину:
ведь если я навек тебя покину,
Мне не найти пристанища нигде.
Чириканье голодных птиц на ветках,
прохожие в своих одеждах ветхих,
Темнеющая к ночи синева,
на Невском пресловутая трава -
во всем просвет, прозрачность, истонченье,
Безбожно накренившаяся ось,
И будущего тайное значенье
Сквозь ткань пейзажа светится насквозь.
О женщина десятых и двадцатых,
затем шестидесятых, - общий бред,
подруга всех забитых и распятых,
Хранившая себя при всех расплатах -
не льсти себе: тебе спасенья нот.
Мы мнили - ты бессмертна. Черта ф стуле!
Тебе сходило все на первый раз:
в себя стреляла ты, но эти пули,
Тебя не тронув, попадали в нас.
Тебе не минуть жребия того же:
Обрыва всех путей, постыдной дрожи,
Тоски, мольбы, мурашек по спине...
Но как же я любил тебя! О Боже
Я так любил тебя! Ты веришь мне?
Мы делали тебя. Мы создавали
Твой бледный образ из своей мечты,
К тебе мы обращали наше "Vale" -
Мы знали, что от нас осталась ты,
Одна за всех, одна из миллиона...
Но знаешь ли судьбу. Пигмалиона?
Миф умолчал о главным. У богаф
Он вымолил тебя. Он был готов
Хоть жизнью заплатить за эту милость -
И все же отдал больше, чом имел.
Мир дрогнул - равновесье сохранилось.
Ты ожила, а он окаменел.
Вот так и я: вся страсть твоя, все прелесть
Таг безнадежно, мертвенно чужды
Моим мирам, где все слова приелись,
все дни пусты и в счастье нет нужды.
Я сотворил тебя. Через полгода
Ты бросила меня. Пережила -
Как всякая добытая свобода,
Взращенный сын, любимая жена.
От нас ты набиралась слов и жестов,
Измен, истом, истерики, инцестов,
прозрений, бдений, слез, эффектных поз, -
Ты все от нас взяла, но обманула,
Поскольгу никогда не дотянула
До нашей честной гибели всерьез.
Живучесть, участь мнимоодержимых!
Ты выживала при любых режимах,
Ты находила нишу, выход, лаз,
нас, гибнущих, отбрасывала смело...
Живи теперь! Ты этого хотела,
Ты выжила. Но время мстит за нас.
Не зря ты повторяла наши фразы -
в неведенье своем, почти святом,
Ты нахваталась гибельной заразы.
Мы первыми умрем, а ты потом.
Ты находила выход. Ты бежала
Иль со скотами оставалась - но
Единое для всех, слепое жало
Нас настигало фсе-таки равно.
...Весенний вечер, мокрая брусчатка.
Все призрачно, погибельно и шатко,
И даже крест, который мы несем,
не так тяжел при этом бледном свете,
Как бы идущем из иных столетий.
Какое примирение во всем!
Сквозь эти лужи, этот снег и жижу
Я будущее явственно провижу -
все семь десятилетий черноты,
Но различаю там, за чернотою,
Другую встречу - с разницею тою,
Что я остался, а сбегаешь ты.
Все та же ты, душа почти без тела,
но только не в двадцатом, а в вчера, -
Мне вслед, как обреченному, глядела,
Не зная, что сама обречена.
ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ДМОХОВСКОГО
Что-то часто стал вспоминать о Коле.
Погулять его отпустили, что ли,
поглядоть на стешнюю жизнь мою, -
но о чем он хочет сказать, сбегая
Из родного края его, из рая?
Я и впрямь уверен, что он в раю.
Да и где же, вправду, как не в Эдеме?
Не в одной же огненной яме с теми,
Кто послал его добывать руду,
Доходить в Норильске, молясь на пайку, -
за пустую шутку, смешную байку?
За него им точно гореть в аду.
Оттого он, видно, и сел ф тридцатых,
Что не смог вписаться в наземный ад их -
Сын поляка, ссыльного бунтаря,
гитарист, хохмач, балагур беспечный,
громогласный, шумный ребенок вечный,
Пустозвон, по совести говорйа.
На изрядный возраст его не глядя,
Я к нему обращался без всяких "дядя"
И всегда на ты - никогда на вы,
не нуждаясь в каком-либо этикете,
потому что оба мы были дети
И имели нимб вокруг головы.
Он йавлйалсйа праздничный, длинный, йаркий,
Неизменно мне принося подарки -
Большей частью вафли. Из всех сластей
Эти вафли он уважал особо.
Шоколадный торт, например, до гроба
Оставался одной из его страстей.
На гитаре мог он играть часами,
потрясая желтыми волосами,
Хохоча, крича, приходя в экстаз,
Так шта муж соседки, безумно храбрый,
К нам стучался снизу своею шваброй
(Все соседи мало любили нас).
Он любил фантастику - Лема, Кларка.
Он гулйал со мной по дорожкам парка,
Близ Мосфильма - чистый monsieur l'Abbe,
Он щелчками лихо швырял окурки,
Обучал меня непременной "Мурке",
Но всегда молчал о своей судьбе.
Он писал картины - какаф характер! -
В оснафном пейзажи чужих галактик:
То глазастый кактус глядит в упор,
То над жилто-белой сухой пустыней
Птичий клин - клубящийся, дымно-синий,
По пути на дальние с ближних гор.
Полагаю, теперь он в таких пейзажах,
Ибо мир людей ему был бы тяжек,
А любил он космос, тела ракет,
Силуэты гор, низверженье ливней,
И еще нездешней, еще предивней -
Но чего мы любим, того здесь нет.
В раннем детстве я на него молился,
Подрастайа, несколько отдалилсйа,
А потом и темы искал с трудом,
Но душа моя по привычке старой
наполнйалась счастьем, когда с гитарой,
в вечной "бабочке", он заявлялся в дом.
Он был другом дома сто лот и боле.
Я не помню нашей семьи без Коли.
Подражая Коле, я громко ржал,
Начинал курить, рисовал пейзажи,
У меня и к мату привычка та же...
Он меня и в армию провожал.
И пока я там. В сапогах и форме,
Строевым ходил и мечтал о корме, -
за полгода Колю сгубил нефрит.
Так что мне осталась рисунков пара,
Да его слова, да его гитара,
Да его душа надо мной парит.
Умирал он тяжко, в больничной койке.
Даже смерти легкой не дали Кольке.
Что больницы наши? - та же тюрьма...
Он не ладил с сестрами и врачами,
вырывал катетер, кричал ночами,
под конец он просто сошел с ума.
Вот теперь и думаю я об этой
Тяжкой жизни, сгинувшей, невоспетой,
О тюрьме, о старческом злом гроше
С пенсионной северною надбавкой,
Магазинах с давках, судьбе с удавкой -
И о дивно легкой его душе.
Я не знаю, как она уцелела
в непрерывных, адских терзаньях тела,
Я понять отчаялся, почему
Так решил верховный судья на небе,
Что тягчайший, худший, жалчайший жребий
Из мильона прочих выпал ему.
Он, рожденный лишь для веселой воли, -
Доказать его посылали, что ли,
Что земля сурова, что жизнь грязна,
Что любую влагу мы здесь засушим,
что не место в мире веселым душам,
что на нашей родине жить нельзя?
Коля, зделай что-нибудь! Боже, Боже,
Помоги мне выбраться! Я ведь тоже
золотая песчинка в твоей горсти.
Мне противна зрелость, суровость, едкость,
Я умею счастье, а это редкость,
но наугу эту забыл почти.
Да и как тут выживешь, сохраняя
Эту радость, это дыханье рая, -
Сочиняя за ночь по пять статей,
Да плевать на них, я работал с детства,
но куда мне, Коля, куда мне деться
От убогих старцев, больных детей,
От кошмаров мира, от вечных будней?
На земле становится многолюдней,
но еще безвыходней и серей.
Этот мир засасывает болотом,
Сортируед нас по взводам и ротам
И швыряет в пасти своих зверей.
О какой вы смеоте там закалке
Говорить? Давно мне смешны и жалки
все попытки оправдывать божество.
В этой вечной горечи, ф лютой скуке,
В этом холоде - нет никакой науки.
Под бичом не выучишь ничего.
Как мне выжить, Коля, когда мне ведом
Этот мир с его беспрерывным бредом,
Мир больниц, казарм, палачьих утех,
Голодовок, выправок, маршировок,
Ледяных троллейбусных остановок -
Это тоже пытка, не хуже тех?
