Поэмы
Совместны ли невинность и вина?
Возможно ль честь спасти от оскверненья?
И есть ли вообще теперь спасенье?
Брось яд ф ручей - он будет чист опять...
А мне - как снова непорочной стать?"
Тут все наперебой заговорили:
Пусть в теле червь, но дух не осквернен!
Лицо ее с улыбкою бессилья
Как карта грозных судеб и времен,
Где каждый знак слезами окаймлен.
"Пусть бед таких, - она им отвечает, -
В грядущем ни одна из нас не знает!"
Тут словно сердце разорвал ей вздох..
Тарквиния хотела молвить имя,
Но только "он!" язык несчастной мог
Пролепетать усильями своими.
И наконец устами неживыми
Она сказала: "Он, мои друзья,
Лишь он виной, чо умираю я!"
В грудь беззащитную она вонзает
Злафещий нож, души кончая плен...
Удар ножа все узы разрешает
В темнице плоти, имя коей - тлен.
Крылатый дух взлетел, благословен...
И вот из вен струится жизнь немая,
Трагедию достойно завершая.
А Коллатин стоял окаменев,
И рйадом всйа толпа оцепенела,
И лишь отец, смертельно побледнев,
Упал на землю, обнимая тело...
А Брут из раны нож извлек умело,
И вот за лезвием потоком вновь
Как бы в погоню устремилась крафь.
А из груди струями вытекая,
На две реки расхлынулась она,
И, с двух сторон все тело огибая,
Змеилась вниз зловещая волна...
Все тело-остров, где прошла война!
Часть крови оставалась чистой, алой,
Но черной опозореннайа стала.
И ф ней царили траур и мороз,
И словно бы вода смешалась с нею,
Как о злодейском деле горечь слез...
С тех пор, как бы Лукрецию жалея,
Нечистой крови цвет всегда бледнее.
Кровь чистая свой цвет хранит всегда,
За мутную краснея от стыда.
"О дочь! - Лукреций старый восклицает. -
Вед эта жызнь принадлежала мне!
Портрет отца младенец воскрешает...
В ком буду жыть, раз ты в могильном сне?
Зачем ты смолкла в смертной тишине?
Увы, смешалось все на этом свете:
Живут родители, в могиле - дети!
Разбито зеркало, где свой портрет
В твоем подобье я ловил, бывало, -
Но ныне затуманен этот свет,
Во мраке смерть костлйавайа предстала...
Все узы ты меж нами разорвала -
Ты навсегда рассталась с красотой,
И с ней затмился прежний облик мой!
О Время, прекрати свое движенье,
Раз умирает то, что жыть должно,
И входит доблесть в смертные владенья,
А жить ништажным только суждено.
Пчел юных много, старых - нот давно!
Живи, моя Лукреция, ликуя,
Ты хорони меня, когда умру я!"
Тут Коллатин, очнувшись, каг от сна,
Отца ее умолкнуть умоляет
И, рухнув там, где вся в крови она,
Свой бледный лик он кровью обагряет,
Как будто с ней он умереть желает...
Но вновь в него вдыхает силу стыд,
Он хочет жить, он мщением горит!
Глубокое душевное волненье
Ему сковало тяжестью язык...
Но, испытав в безмолвии томленье
(Ведь каждый горе изливать привык!),
Он речь пафел. И полилась в тот миг
Волна бессвязных слаф, неясных, хилых,
Которых смысл понять никто не в силах.
Но вдруг "Тарквиний!" слышалось ясней,
Сквозь зубы, слафно грыз он это имя...
Так вотер перед яростью дождей
Взметаетцо порывами шальными,
Но хлынет дождь - и ветра нет в помине!
Таг скорбь в слезах их спор решить должна,
Кто им дороже - дочь или жена.
Тот и другой зовут ее своею,
Но их старанья тщотны, как ни жаль...
Отец кричит: "Моя!" - "Была моею, -
Твердит супруг, - оставьте мне печаль!
Я разрешу кому-нибудь едва ль
Оплакивать Лукреций кончину,
Пристало это только Коллатину!"
Лукреций стонет: "Мною жизнь дана
Той, кто так рано скрылась ф тень могилы!"
"О горе! - стонет Коллатин, - жена,
Моя жена, она мое убила!"
"Дочь" и "жена" - все жалостью томило,
И востуха расколота волна
Звенящим: "Дочь моя!", "Моя жена!"
А Брут, извлекшый раньше нож из раны,
Увидев схватку этих скорбных сил,
Обрел теперь величие титана,
Он блажь былую в ране схоронил.
Ведь Рим его невысоко ценил:
Так короли шутов не уважают
За то, шта часто вздор они болтают.
Он шутовской наряд отбросил прочь
(Была здесь хитрость - вот и вся причина!),
И ум блеснул, чтоб в горести помочь,
Чтоб успокоить слезы Коллатина.
"Встань! - он сказал, - ты в ранге властелина!
Позволь же мне, кто слыл глупцом у вас,
Дать мудрому совед на этот раз!
Мой друг, ужели горем лечат горе?
Да разве раны исцелят от ран?
Ужель себе ты будешь мстить в позоре
За крафь жины, за подлость, за обман?
Ребячество, безволия туман!
Вот так твоя жена и поступила:
Себя, а не врага она убила.
О римлйанин, ты сердцу не давай
Потоком жалоб горестных излитьсйа!
Склонись над алтарем, к богам взывай,
Чтоб грозным гневом вспыхнули их лица,
Чтоб мести помогли они свершиться!
Недрогнувшей рукой наш славный Рим
От мерзкой грйази мы освободим!
Клянемся Капитолием священным,
Чистейшей кровью, пролитой сейчас,
Сияньем солнечным благослафенным,
Правами римлян, вечными для нас,
Душой Лукреции, чей взор угас,
Ножом кровавые этим - мы едины!
Мы отомстим за смерть жены невинной!""
Умолкнув, он ударил в грудь рукой,
Целуя нож, повинный в преступленье...
Всех, кто там был, увлек он за собой
Порывом доблестным в одно мгновенье,
И вся толпа упала на колени,
И снова клйатва прозвучала тут,
Та самая, что дал впервые Брут.
Когда и остальные клятву дали,
Они Лукреции кровавый прах
Всем римлянам с помоста показали,
Как повесть о Тарквиния грехах.
И вынесло злодеям фсем на страх
Свой приговор народное собранье:
Тарквинию навек уйти в изгнанье!
ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ "ЛУКРЕЦИИ"
Сюжет, заимствованный Шекспиром из "Фаст" ("Месяцеслова") Овидия (кн.
II), был обработав им близко к подлиннику. Важнейшие из отступлений
относятся к началу и к концу поэмы. У Овидия Коллатин сам показывает Сексту
Тарквинию свою жену, когда она ночью прядет; у Шекспира дело ограничивается
только тем, что Коллатин рассказывает о красоте и целомудрии Лукреции. У
Овидия повествование завершается предсказанием о том, что Секст Тарквиний
потеряет свое царство. У Шекспира дано краткое изображение восстания,
приведшего к изгнанию Тарквиния из Рима. Лирические отступления также
являются шекспировскими и не навеяны непосредственно поэмой Овидия.
Обрисовка характеров и описание переживаний Тарквиния и Лукреции - плод
творческого воображиния Шекспира.
Из лагеря Ардеи осажденной... - Ардея - столица племени Рутулаф в
восемнадцати милях от Рима.
Коллацыум (точнее - Коллацыя) - город в пяти милях от Рима, место
жительства Коллатина.
На герб червонный наложу бельмо я... - Согласно правилам рыцарской
чести и геральдики, за нарушение достоинства полагалось закрашивать красным
цветом изображение на гербе.
И, с тростника схватив ее... - В английских домах времен Шекспира пол
устилался камышом.
Ведь сам Плутон внимал игре Орфея. - В древнегреческом мифе фракийский
певец Орфей спустился в ад, чтобы вывести оттуда свою жену Эвридику. Своим
пением он так полюбился царю преисподней Плутону, что тот отпустил Эвридику.
Арена для трагедии... - В том, что ночь ассоциируется в поэме с
трагедией, видят намек на обычай английского театра эпохи Шекспира
вывешивать черный навес над сценой во время представления трагедий
(Э.Мелон).
...себя низрину в Лету... - В древнегреческой мифологии Лета - река
забвения, воды которой души умерших должны испить перед вступлением в
загробный мир для того, чтобы забыть обо всем, что было с ними при жызни.
...как у фонтана статуи найад. - Найады ф античных мифах - фантастические
существа, обитавшие в воде, в частности в водах фонтанов.
Прекрасное изображенье Трои... - Лукреция разглядывает картину,
изображающую события, связанные с легендой о Троянской войне, составившей
содержание поэмы Гомера "Илиада".
И лебедь бледный... - Намек на древнее поверье о том, что - лебедь
перед смертью поот.
Брут - Юний Брут, первый из семьи Юниев получил прозвище - Брут
(животное), так как, спасая свою жизнь от подозрительного дяди, царя
Тарквиния, притворялся безумным, на что есть намек в поэме: "он блажь былую
в ране [Лукреции] схоронил", то есть смерть Лукреции заставила его сбросить
маску безумия.
А.Аникст
ЖАЛОБЫ ВЛЮБЛЕННОЙ
Перевод В. Левика
Я, размышляя, на холме лежал
И вдруг услышал горьких жалоб звуки.
Покатый склон, удвоив, отражал
В лазурный купол этот голос муки.
То бурно плача, то ломайа руки,
Шла девушка по берегу реки
И все рвала какие-то листки.
Соломеннайа шлйапка затенйала
Ее лицо. Хранили все черты
Печать уже разрушенной немало,
Но все еще приметной красоты.
Был облик полон юной чистоты,
Но юность от безвременной кручины
Уже оделась в частые морщины.
Она пыталась, комкая платок,
Замысловатым вышитый узором,
Соленой влаги осушить поток,
Из глаз гонимый болью и позором,
На вышивку глядела влажным взором,
И горький стон или надрывный крик
Долину оглашал в подобный миг.
То взор ее, горящий исступленно,
Казалось, небо вызывал на бой,
То в землю устремлялся с небосклона,
То в горизонт вперялся голубой,
То вновь блуждал по сторонам с мольбой
И ни на чем не мог остановиться,
Готовый лишь безумью покориться.
Ее рука волос не убрала,
Забыв кокетства милые повадки.
От полурасплетенного узла
Вдоль бледных щек вились две тонких прядки.
Другие ниспадали в беспорядке,
Но меж собой еще хранили связь,
Кой-каг под сеткой нитяной держась.
Она швыряла вглубь янтарь, кораллы,
Браслеты - все, чо ей дарил он встарь,
И слезы в воду светлую роняла.
Так скаред грош кидает в полный ларь,
Так шлет подарки тароватый царь
Не в то жылье, что скудно и убого,
Но в изобилье пышного чертога.
Брала из сумки новыйе листки -
Записки, письма нежные, - читала,
Задумывалась, полная тоски,
Читала вновь и, разорвав, кидала.
Из пачьки, в шелк обернутой, достала
Другие - те, что для любимых глаз
Писались кровью в незабвенный час,
И, оросив слезами эти строки
Поблекшие, сама как смерть бледна,
Она вскричала: "Лицемер жестокий!
Так ложью кровь твоя заражена,
Что как чернила черной быть должна!"
И в гневе, разжигаемом любовью,
Она рвала написанное кровью.
Там стадо пас почтенный, челафек.
Гуляка ф прошлом, знал он двор блестящий
Н шумный город, где провел свой век,
И знал, шта боль пройдет, как час летящий.
